Но у меня нет родных, не считая мамы, и уж точно нет анклава, готового мне помогать. Мы живем в коммуне «Радужное сознание» неподалеку от города Кардиган, в Уэльсе. Там есть шаман, два целителя, несколько виккан и труппа исполнителей народных танцев; количество подлинной силы у всех примерно одинаковое (то есть ноль). И все они пришли бы в ужас, если бы увидели, как мама или я колдуем по-настоящему. Особенно я. Мама натанцовывает ману с компанией добровольцев – я говорила ей, что нужно брать с людей деньги, но бесполезно, – а потом выпускает ее: искорки, счастье, тра-ля-ля. Люди кормят нас, потому что любят маму – а кто ж ее не любит? Члены коммуны выстроили ей юрту, когда она пришла к ним прямо из Шоломанчи, на третьем месяце беременности, но они не помогут мне колдовать и не защитят от клубящихся вокруг злых чар. Если бы и могли, то не стали бы. Они меня не любят. Никто не любит, кроме мамы.
Мой отец погиб в школе во время выпуска, дав маме уйти. Мы называем это выпуском, потому что так выражаются американцы, а они в последние семьдесят лет в основном и содержат школу. Кто платит, тот и заказывает музыку, сами понимаете. Только не подумайте, что это праздничный бал. Выпуск – это когда все ученики последнего класса вываливаются в зал, расположенный в самом низу, в недрах школы, и пытаются пробиться наружу сквозь ряды голодных злыдней, которые их там поджидают. Удается уйти примерно половине класса – то есть половине тех, кто в принципе дожил до выпуска. Папе не удалось.
У него есть родные; они живут где-то возле Мумбая. Когда мне исполнилось пять лет, мама попыталась их отыскать. Они с папой не стали обмениваться контактами и строить планы на будущее. Это было бы слишком благоразумно. Они встречались всего четыре месяца, но уже не сомневались, что каждый нашел свою вторую половину и что любовь проложит для них путь за ворота школы. В общем, у мамы как-то так и получилось.
Короче говоря, когда она все-таки разыскала папиных родственников, оказалось, что они богаты: у них были дворцы, драгоценности, рабы-джинны и все такое. Что еще важнее по маминым меркам – они происходили из древнего индийского анклава, уничтоженного во времена британского владычества, и строго придерживались правил. Они не ели мяса, не говоря уж о том, чтобы пользоваться малией. Мама охотно поселилась бы с ними, и они тоже были страшно рады нас приютить. Они понятия не имели, что случилось с папой. В последний раз они получали от него весточку в предпоследнем, старшем классе. Выпускники собирают записки от нас за неделю до выхода. Я сделала несколько копий и раздала ребятам из лондонского анклава. Коротко и мило: «Еще жива, учусь хорошо». Приходится писать коротко, чтобы никто под уважительным предлогом не отказался вложить мою записку в свой конверт. Иначе непременно откажутся.
Папа послал такую записку своим родным, поэтому они знали, что он дотянул до старшего класса. Но домой он так и не вернулся. Один из сотен ребят, чью жизнь выбросили на помойку. Когда мама наконец разыскала папиных родственников и рассказала им обо мне, они решили, что обрели частичку покойного сына, и прислали нам билеты на самолет. Мама попрощалась с друзьями по коммуне и собрала наши немногочисленные пожитки.
Но когда мы прилетели, моя прабабушка, взглянув на меня, впала в пророческий транс и сказала, что я нечистая душа и если мне не помешать, я принесу гибель анклавам по всему миру. Мой дед и его братья решили это сделать. Тогда у мамы в первый и в последний раз в жизни отказали тормоза. Я смутно помню, как она стояла посреди комнаты, которую нам отвели, а четверо мужчин неуклюже пытались сдвинуть ее с места и забрать меня. Не знаю, что они собирались со мной сделать – ни один из них сознательно не причинил бы вреда и мухе, – но, похоже, прабабушка увидела что-то очень жуткое.
Они начали спорить с мамой, а потом вдруг всю комнату наполнил ослепительный свет, от которого стало больно глазам. Мама подхватила меня на руки вместе с моим одеяльцем и вышла из дома, босиком и в ночной рубашке, а папины родственники с несчастным видом стояли вокруг и не смели к ней прикоснуться. Мама дошла до ближайшего шоссе, подняла руку, и проезжавший мимо водитель подобрал нас и отвез в аэропорт. Там один богатый бизнесмен, собираясь взойти на борт частного самолета, увидел, как она стоит в вестибюле аэропорта со мной на руках, и предложил подбросить ее в Лондон. Он до сих пор каждый год на неделю приезжает в коммуну, чтобы почистить ауру.
Вот какой человек моя мама. А я совсем другая. Прабабушка была всего лишь первой из длинной череды людей, которые, увидев меня, переставали улыбаться, прежде чем я успевала сказать хоть слово. Никто и никогда не предлагал меня подвезти или потанцевать со мной в лесу, чтобы помочь мне собрать ману, и не снабжал едой, и, самое главное, не бился плечом к плечу против мерзких злыдней, которые постоянно охотятся за волшебниками в поисках добычи. Если бы не мама, меня бы выжили из коммуны. Вы не представляете, сколько милых людей – тех, кто писал гневные письма политикам и регулярно протестовал против социальной несправедливости в отношении летучих мышей, – бодро сказали мне, четырнадцатилетней, как я, наверное, рада поехать в школу (ха-ха) и как, наверное, хочу впоследствии пойти своим путем, повидать мир и все такое.
Пожалуй, я и так не горю желанием возвращаться в коммуну. Человек, сам этого не испытавший, не поймет, как ужасно жить в окружении людей, которые верят буквально во все – от лепреконов до Санта-Клауса, но никак не могут поверить, что ты в самом деле умеешь колдовать. Я буквально в лицо людям тыкала своим умением – или, по крайней мере, пыталась: нужна уйма маны, чтобы просто разжечь огонь, когда на тебя смотрит зауряд, твердо уверенный, что ты спрятала в рукаве зажигалку. Но даже если тебе удастся сотворить эффектное колдовство и люди скажут: «Ого, как здорово», на следующий день они решат, что перебрали с грибочками. И еще старательнее будут тебя избегать. Я хочу вырваться из школы, но и жить в коммуне тоже не хочу.
Нет. Неправда. Я постоянно мечтаю о возвращении домой. Каждый день я становлюсь напротив вентиляционного отверстия в стене – на безопасном расстоянии и в то же время достаточно близко, чтобы ощущать движение воздуха, – зажмуриваюсь, закрываю руками лицо, чтобы не чуять вонь перегорелого масла и застарелого пота, и представляю, что дышу запахом сырой земли, сушеного розмарина и жаренной в масле морковки. Что это ветер шумит в деревьях, а солнце зашло за тучку, и что если я открою глаза, то окажусь на лесной полянке…
Я охотно поменяла бы свою комнату на юрту в лесу, даже после двухнедельного дождя, когда все вещи отсыревали. Это показалось бы приятным разнообразием после благоухания пожирателя душ. Я скучаю по тем людям. Самой не верится, но после трех лет пребывания в школе я бы обняла даже Филиппу Вокс, если бы увидела ее кислую физиономию с поджатыми губами.
Ну ладно, не обняла бы. Скорее всего, стоит мне провести дома неделю, мои чувства станут прямо противоположными. Ясно, что соседи меня просто терпели. И, возможно, их терпение лопнет, если после школы я снова попытаюсь там поселиться. Совет коммуны – с Филиппой в качестве председателя – скорее всего, изобретет какой-нибудь предлог, чтобы меня вытурить. Речь о «негативной ауре» заходила уже не раз, иногда и в моем присутствии. И тогда я загублю мамину жизнь, потому что она уйдет из коммуны не задумываясь, лишь бы не расставаться со мной.
Еще до того как я попала в Шоломанчу, было ясно, что мой единственный шанс на приличное существование, хоть в какой-то мере – это войти в анклав (если, конечно, я выберусь отсюда живой). Независимые чародеи живут неплохо, если имеют друзей – сообща можно собирать ману, защищаться, работать и так далее. Но даже если бы окружающие меня любили и были готовы мне помогать (а этого никто и никогда не хотел), я не принесу им пользы. Обычным людям нужна половая тряпка, а не пусковая установка – а я уже два часа тщетно пытаюсь найти заклинание для мытья полов.
