После дождей, ближе к концу лета, туда ходили по грибы. В сосняках густо родились маслята и польский гриб, в березовых перелесках — черные грузди. Изредка попадались белый или гнездо лисичек, в середине осени можно было наткнуться на рыжики, а в ноябрьские холода валом шли рядовки и зеленушки. Все это жарилось, сушилось, солилось, мариновалось, раскатывалось по банкам и кадочкам и исчезало в огромном погребе деда Карпа. Дед был бережлив и прижимист…

За полями доживали век еще несколько таких же деревень; в самой дальней и большой — Коммунарке, по имени местного колхоза, имелись клуб, начальная школа, магазин, почта и автобусная остановка. Расписания не требовалось, так как маршрут был единственный: утром в райцентр, в полдень обратно. До остановки от дедова подворья было ровно семь с половиной километров.

Дом этот, вместительный и прочный, Карп Михайлович приобрел сразу после войны, выйдя в отставку в чине подполковника интендантской службы. Тогда ему было шестьдесят два, он дошел со своей дивизией до Берлина и вывез из Германии кучу невиданного добра. Бабушка Клавдия ждала его в Харькове с тремя детьми: Максимом шестнадцати лет, Татьяной двенадцати и восьмилетней Галиной, на редкость крепкой и жизнерадостной девочкой. Всю войну они провели в эвакуации за Уралом, здесь же, в городе, у бабушки уцелела близкая родня. О том, зачем дед купил дом в такой глухомани, от чего прятался и почему просидел в Гнилушке до самой своей смерти в восемьдесят шестом году, — даже заикаться не полагалось.

В тот приезд в деревню, когда отец отправил десятилетнюю Александру вместе с маленьким Валентином, ее больше всего интересовали семейные хроники. Дело было в недавно умершей матери — даже тетки, жившие с дедом, покойную не упоминали, будто ее никогда не было на свете. Бабушка отмахивалась от расспросов, а из Карпа Михайловича сведения приходилось выжимать по капле. Он хоть и был, по мнению Александры, жутко старым, однако пребывал в ясном уме. Младшим внуком дед интересовался мало, деспотически помыкал дочерьми, до поры до времени гордился первенцем Максима, но с Александрой беседовал с охотой. Под эту его слабину она и стала по крохам выцеживать подробности жизни своей матери.

В сырую погоду, когда накануне весь день лил дождь, у деда, как правило, разыгрывался артрит и он отлеживался в своей угловой комнатушке с окном в огород при по-особому протопленной печи — чтоб в меру тепло, но не душно. Тут Александра его и настигала. С Валентином, который деда Карпа почему-то боялся до икоты, обычно возилась тетка Галина. В остальное время он хвостом таскался за сестрой, и чтобы хоть ненадолго отделаться от младшего, она говорила, что идет читать газету дедушке.

Пробравшись в комнату Карпа Михайловича, где стоял тяжелый запах какой-то мази, она поплотнее прикрывала тяжелую скрипучую дверь, усаживалась на кровать, прижималась к дедову боку и приступала к допросу.

— А вот скажи, дедуля, — как бы невзначай интересовалась Александра, наклоняясь и поправляя скрученный в трубку ворот серой сорочки на морщинистой шее, — где папа познакомился с моей мамой?

— Мне откуда знать, — хрипло отвечал Карп Михайлович, морщась. Колени его под одеялом шли вверх, дед с кряхтением поворачивался к стене, и ей приходилось отодвигаться. — Где-где… Какое мне до того дело? Я вот лично отыскал твою бабку Клавдию в Харькове в двадцать девятом году. Память у меня еще будь здоров, не то что у некоторых… — Было непонятно, кого он имеет в виду, однако Александра не уточняла, надеясь, что, начав, дед мало-помалу разговорится и все-таки ответит на ее вопрос. — Дело уже шло к большому голоду… Бабушка твоя разгуливала по Благбазу; я сразу обратил на нее внимание — хрупкая такая барышня, курносенькая, вся в веснушках, рыжие волосы торчат из-под касторовой шляпки. Пальчики тоненькие, пучки петрушки ими перебирает… Я, понимаешь ли, был в командировке, и попутно имелись у меня кое-какие дела на том базаре. Мне уже стукнуло сорок пять, я до того был женат трижды, и неудачно; а увидел ее и решил попробовать еще раз, потому что детей не завел и все бегал по бабам…

— Ну? — нетерпеливо перебивала Александра. — А дальше-то?

— К зиме увез ее к себе в полк, под Смоленск, — хмыкнул дед. — Через год родился твой отец, к пятидесятилетию Клавочка подарила мне Татьяну, а в тридцать восьмом на свет появилась еще одна твоя тетка — Галинка. Жена мне тогда сказала: «Карп, на этом все — хватит размножаться!», хоть я был не прочь завести еще парочку сопливых. Однако все повернулось иначе: война, фронт, разруха. Семью пришлось эвакуировать с первым же эшелоном, и мы с твоей бабушкой надолго расстались. Меня же еще в сороковом прикомандировали…

Чтобы он не уплыл в сторону вязких военных воспоминаний, Александра прерывала деда: «Погоди, я тебе чаю сейчас принесу…» Спрыгивала с бугристой лежанки и мчалась в кухню. Там, слава богу, никого не было, самовар еще шумел, а в фаянсовом цветастом чайнике оставалось немного утренней заварки. С великой осторожностью, боясь ошпариться, она отворачивала тугой кран, заливала крутым кипятком дедову целебную травку — видела, как это делает бабушка, — выжидала минуту, плескала в кружку чуть-чуть холодной заварки и прихватывала из собственных городских запасов пару липких карамелек. Кружка, тем не менее, оставалась страшно горячей; и она, отчаянно боясь уронить или расплескать, едва успевала донести питье до комнаты. Входила — дед, посвистывая носом, дремал.

Приходилось все начинать сначала.

— Дедушка, просыпайся, — тормошила его Александра. — Я попить принесла.

Карп Михайлович, опять же недовольно кряхтя и постанывая, приподнимался на подушках, а она пыталась предельно четко сформулировать свой вопрос, пока дед окончательно не очнулся.

— Так откуда моя мама Надя взялась?

— С неба свалилась. Подуй на чай, не люблю горячий…

Александра от души дула, в кружке поднималась буря, дед же сумрачно вперивался из-под лохматых бровей в пространство.

— Мы тут все жили скопом при хозяйстве, а Максим в городе — уже курсантом артиллерийского училища. Способный был парень, строгий, мечтал о военной карьере. И тут как снег на голову… — Она даже перестала дышать, чтобы не спугнуть. — Привез свою Надю, значит, знакомить. Платьице крепдешиновое в горошек, рюшки, бантики, жакетик куцый, сумчонка. Ни кожи, ни рожи: волосы мелко завиты, губки намазаны, ножки, как у курицы, да еще и на каблуках… Тьфу! Только в ней и было — глаза на пол лица. Светятся. И Максим наш от нее ни жив, ни мертв… «Где взял?» — спрашиваю. «На вечере в училище, под Новый год…» — «Получше не нашлось?» — «А вам, папаша, какое дело? — отвечает, наглец. — Она уже беременная…» Так и женился, двадцати не было. А там и Савелий родился, слава богу, в нашу породу пошел.

— А где жили родители?

— В общежитии. — Карп Михайлович отхлебнул из кружки. — Остыло… Пришлось подсуетиться. Я кабанчика за это отдал, годовалого.

— В город, что ли? Живьем? — Александра засмеялась.

— Чего хихикаешь, дурочка? Знаешь, как жалко резать было, — ему б еще полгода бока нагуливать. А за так ничего не делается. Там и брат твой старший родился, в августе пятидесятого. Максим как раз был на стрельбах, и Клавочка моя сломя голову помчалась в город. Но я не поехал, нет…

— А что было потом?

— Суп с котом, — сердито буркнул Карп Михайлович. — Тут хозяйством не больно разживешься. Земля паршивая, супесь. Лошадь, козы, свиньи, куры, огородишко, картошка. Сколько добра ушло в город, не говоря о деньгах! Он же учился, стипендия с гулькин хрен. Надежда сына нам сдала, сама пошла работать парикмахершей, а тут тетки твои чисто взбесились, мужей им подавай. Рванули в город: там их обеих покрутило-помутило и ни с чем вернуло… — Дед замолчал, отдал ей пустую кружку и вроде бы снова задремал полусидя.

Однако Александра знала, что это ненадолго, — он мог засыпать и просыпаться раз по десять кряду. Поэтому отнесла кружку в кухню, вымыла и вернулась; важный для нее разговор еще не был закончен. В доме сегодня было на удивление тихо — словно все вымерли. У деда она устроилась поудобнее в углу и стала терпеливо ждать, пока его выцветшие, слезящиеся, обезображенные глаукомой глаза не откроются снова…