— Но почему ты молчала? Валя, Валя! — страстно укорял Семен.

— Он с меня… как клятву взял! — со стоном боли и облегчения вырвалось из груди Вали. — И я боялась… ужас до чего боялась правду сказать, его выдать.

— А вот осмелела же! — И Шура теплой рукой обняла ее плечи.

— Врет она все! — крикнул звучный и злой голос. Шмалев стоял в распахнутом окне.

Сильным движением, как бы в неприятельский окоп, он прыгнул в загудевшую комнату.

За ним, как верная армия, карабкался дедунька с долговязыми своими сыновьями, снохами и ребятами. Когда они подступили к окнам, никто не заметил.

— А в дверь не хотите? — крикнул Семен. — Стекла ж побьете, разбойники!

— Подлое вранье! — словно протрубил голос Бориса Шмалева, и кулак его взвился над Валиной головой. — Врет она все! Ничего не знала она, не ведала!

Валя на миг зажмурилась. А! Этот человек теперь уже хотел пригнуть ее голову к земле, растоптать ее, как червя при дороге… Валя словно уже ощутила на шее его твердые, как железо, руки и, как бы освободясь, с силой выпрямила спину.

— Это вы… это ты врешь! Ты!

Валя сбросила платок, она вся горела. Кровь кипела в ее теле, била в виски, боевая судорога, словно перед стрельбой, сводила ее пальцы.

— Они вместе с отцом прежде сюда ездили… «Сначала, говорит, заарендуем, а потом и вовсе сады купим…» Я не раз все, все слышала!

— Хамка! — гаркнул Шмалев, ощерив белые хищные зубы. — Подтираха! Мне же на шею вешалась… Шпионка!

— Не смеешь! — крикнула она звонко, как под ножом, и даже застонала. — Я честная! Я его… этого вот… глядите… я его больше всех на свете…

И, выговорив все, она разразилась обильными громкими слезами и упала на плечо Николая. Он обнял ее, как наконец вернувшуюся из дальних бегов, а сам, распаленный любовью и ненавистью, могуче и грозно пробасил:

— Вот ты кто-о!.. Оторвем тебе голову, змей!

— Сначала зубы наточи! — оскалясь, бросил Шмалев. — Утешай наседку свою! А мы еще поговорим… Мы еще поговорим! — повторил он и с шумом, как штандарт, развернул газету с победоносными очерками Димы Юркова. — Мы о себе другие факты знаем, товарищ Никишев.

Дедунька, слазив за голенище, тоже замахал газетой.

— Будет языками играть! Он вам, голубчики, не чурка-а! — пропел дедунька, кивнув на беспечно улыбающееся лицо Бориса Шмалева, запечатленное верным фотоаппаратом Димы и перенесенное на газетную бумагу. — Вот он какой, в государственной газете пропечатан!

— Вот он какой! — утробным голосом подтвердили сыновья и снохи Никодима Филиппыча.

Свернутую в трубку газету он поднял вверх с таким видом, точно это была лучина, сыплющая на головы искры.

— Плохо, плохо, вижу, тебя учили! — фыркнул Ефим. — Разве ж так газетой распоряжаются, темная твоя голова!

— Не знаменитый ты еще! Не пропечатанный! — запел было опять дедунька.

Долговязые сыновья его согласно забормотали, но Шмалев, сморщась, махнул им, как перестаравшимся барабанщикам.

— Довольно!.. Это очень даже можно, гражданин писатель Никишев! Народных щей похлебали, да на народ же и плюнули!..

— Это ты-то народ? — рванулся Семен.

Никишев схватил его за рукав.

— Погоди, погоди…

Шмалев вытер пот со лба.

— Не въедайся, председатель, всамделе, погоди… Мы за драгоценные слова товарища писателя Юркова грудью постоим! Вот они! Вот я какой! — кричал он, надрываясь сквозь шум, махая газетой, как знаменем. — Людей костерить — на это вы мастера…

— Ах ну-те, ну-те… — лукаво сощурился Никишев, как будто это был не поединок, а шутка на ходу. — Имею к вам деловое предложение…

Он обернулся ко всем. Сухие, горящие, глаза Шуры, гневное, нетерпеливое лицо Семена, ожидающее дальнейших событий, упоенно-торжествующий Николай с затихшей Валей на плече, растерявшийся от неожиданности Володя Наркизов, беззвучно смеющийся над поражением дедуньки Ефим — ко всем этим людям обратился Никишев, как к творенью рук своих. Он как бы-ощущал шевеленье волос на голове от их теплого встревоженного дыханья, — оно было так же надежно, как и все винтовки и сабли, которыми когда-либо приходилось ему защищаться. А вражеский фронт, даже выставив вперед своих самых шумных гренадеров, был обессилен.

Устинья Колпина, выпятив вперед страшную свою грудь, которая могла бы прокормить буйвола, стояла идол идолом, вытаращенные глаза ее остекленели от пустоты, она стыла в ужасе, потому что на пятом десятке жизни оказалась глупее ребенка.

— Вношу предложенье, — повторил Никишев еще небрежнее и веселее. — Если товарищи верят написанному Димой Юрковым, я, пожалуй, не буду и продолжать свою работу.

— А кому оно, писанье это, нужно? — почти взревел Семен и, вдруг выхватив из размякших рук Устиньи злополучный номер, смял и бросил его в угол, как ненужную ветошь.

— Газета — дело государственное! — взвизгнул дедунька. — Переплюнете, вам же худо будет!

— Про то помалкивай, — и Семен пошел грудью вперед. — Государство наше знает, кто на что плюет. Не твоя это забота. Плесень!

Вошедший Петря остолбенел на пороге, — навстречу ему словно пахнуло раскаленным воздухом борьбы.

— Благодарю товарища Петрю Радушева! — сразу ошарашил его пронзительный и сладкий голос Шмалева. — Вот кто сообщил мне, что меня опозорить хотят!

И Шмалев, точно наперекор косым взглядам, устремившимся на Петрю, низко поклонился ему.

— Спасибо тебе! Предупредил меня!

Петря отчаянно заметался:

— Врет он, врет! На афише все можно было прочесть! И что он мне голову крутит?

— Это он жалит тебя напоследок! — крикнул Николай.

— Позвольте! — крикнул Шмалев и, приподнявшись на носках, широко распахнул руки, словно готовясь мячиком перелететь через все головы. — Позвольте! Конца еще не написано. Вся эта история, которую вы развеся уши слушали, не имеет, так сказать, выводов, а только одни догадки…

— Был конец! — раскатисто пробасил Семен. — Шло дело к концу: хотели механизацию нашу, глядя на дождь, зарезать. По печам думали яблоки растаскать. И в руководстве малохольные умы нашлись. Да не вышло по-вашему… уж не суждено вашему брату битву выиграть…

— Стой! — взмолился Петря, словно его понесли шальные кони. — Разве я знал? Разве я для себя? Запугали меня с газетой этой да с портретами… Некогда мне было думать-то одному… решил… думал, выполнят с ним еще прытче.

— Вот-вот! — так захохотал Семен, что Петре впору бы провалиться сквозь землю. — Теперь учись думать, Петр Андреич!

— Так его! — Шмалев залился судорожным, лающим смехом. — Бей направо и налево, чужих и своих, чужих и своих!.. А все-таки, граждане (он все еще лаял)… а все-таки меня тут (он даже проткнул пальцем газету)… очень высоко поставили, ваши доносы не сразу напечают.

— Напечают! — прозвенел, как звонкая струна, голос Шуры.

А Семен подхватил:

— Очень нам нужно «доносы» на кулацких выродков писать!.. Мы лучше в газете расскажем, как кулацкую заразу узнали да выгнали из наших садов!.. тебя выгнали, Шмалев!

— И уйду, дьявол с вами!.. Свет не клином сошелся! — выкрикнул Шмалев, передергиваясь злой и нервной дрожью. — Уйду в город, буду в клубах играть…

Его воспаленный взгляд горел бешеной и одинокой тоской зверя, сбитого с тропы.

— Думаете — вот и нет меня? Нет, и мы вовек не кончимся. Мы в крови живем. Она, кровь крестьянская, только волю, сытость, песню обожает, потому хватит для меня места. Под вами земля скрипит, подо мной радуется…

— Горит под вами земля, — усмехаясь, бросил Никишев и, взяв под руку Шуру, пошел к выходу.

Володя Наркизов, еле дождавшись конца собрания, схватил за плечо уходящую Валю.

— Слушай, — говорил он, упоенно чувствуя свою взрослую жизнь. — Ты сегодня так хорошо поступила, что тебе надо-идти в комсомол. — Он помолчал и добавил: — Мы с тобой не работали… и я прежде всех тут виноват. Но ты извини и готовься к вступлению в комсомол.

Валя слушала его, смущенно и радостно улыбаясь, — от этого круга знакомых лиц на нее веяло теплом, светом и надеждами…