Баратов откашлялся и певуче повторил:

— Боже мой, Андрей, ведь это ж Саади, это любовь Лейлы и Меджнуна.

Председатель плодового колхоза, как говорится в «Гюлистане» Саади, «опустил повода воли». Он проворочается всю ночь, изнеможенный, повторяю тебе, испепеленный в «пустыне своих чувств», как поэт «Гюлистана».

— Погоди, погоди козырять «Гюлистаном», — усмехнулся Никишев, взбивая охапку сена, тонко пахнущую цветами и пылью. — Как известно, Меджнун, забыв о всех своих совершенствах, сокрылся от людей и, по выражению некоего арабского царя, «отказался от чести быть человеком». Нет, шалишь! Семен мой — не Меджнун. В нем, брат, не пепел, а сердце, мысль. Он не испепелен, — он спотыкается, страдает, но жаждет найти верное решение.

— А Шуре все это уже надоело! — снова заспорил Баратов. — Женщине нужны не доказательства, а непосредственное выражение любви, защиты своей страсти… Нет, Шура в конце концов бросится на грудь Шмалева — вот увидишь!

— Уж если и случится так, боюсь, что это ей дорого обойдется, но думаю, этого не будет, — ответил Никишев и пошел к себе.

Как всегда неожиданно поспели ранние сорта яблок, и в колхозных садах начали сбор.

Накануне Семен вызвал к себе Володю. За столом, в комнате председателя, сидел как всегда озабоченный Петря Радушев и громко щелкал костяшками старых конторских счетов, оставшихся еще от помещичьей «экономии».

— Вон идет твой желторотый командир, — неодобрительно сказал Петря, бросив беглый взгляд в окно. — Ишь торопится… будто ему тут подарок заготовили!..

— Сознание у парнишки пробуждается, — возразил Семен.

— Какое там у них сознание? — фыркнул Петря и еще сердитее защелкал на счетах. — Сознанье-то у нас искать надо — мы в боях да трудах землю нашу создавали, а эти желторотые на готовенькое пришли… им только приказы наши слушать, а не самим руководить… тоже мне… руководители…

— Выходит по-твоему, ребята эти виноваты, что после нас родились, — уже резче сказал Семен. — По-твоему, мы им завидовать должны, что их доля полегче нашей оказалась? Моему Васятке, к примеру, жить будет уже легче намного, чем этим ребятам… Ну, так мы, отцы, должны этому радоваться, а не завидовать…

— Поглядим еще, чем они нас, отцов, порадуют, когда сами начальниками заделаются! — заключил Радушев и молчаливым кивком ответил на поклон показавшегося в дверях Володи.

— Ну… комсомолец, разговор у нас сейчас будет решительный, — начал Семен, указав Володе на табуретку возле стола. — Сам понимаешь, события у нас развиваются… и работа должна быть поставлена куда лучше.

— Я понимаю, — быстро сказал Володя. Он заметил, что председатель хотя и говорит бодро, но очень осунулся, как после болезни. Володе вдруг стало жаль его: ох, труднейшее это дело — руководить большим хозяйством… Наркизову даже стало приятно, что он может сообщить Коврину нечто новенькое, чего прежде не водилось в колхозе.

Прежде всего, впервые удалось созвать большое комсомольско-молодежное собрание. Правда, на собрание пришли не поголовно все, но многие из тех, которых, бывало, никогда ни на какие собеседования и зазвать не удавалось. Очень возможно, как он полагает, что внимание молодежи привлекли слухи о новостях в связи с готовящимся открытием машинно-тракторной станции в их районе — а ведь машины труд людей облегчают. На собрании решено было работать добросовестно, без опозданий и прогулов. Были даже разговоры, что не худо было бы выходить на работу под знаменем и с песней под баян. Но жаль, небольшое сатиновое полотнище с нашитыми на него буквами из белого коленкора, право, так выцвело, что и на знамя мало похоже; а баян только у одного Шмалева, который свой инструмент никому не доверит, а сам «по заказу» играть не любит.

— Ишь чего захотели… знамя, песни… тьфу! — возмутился Радушев, сердито стукнув счетами. — Тоже выдумают!.. Работа — сухота да забота, а не пляс с песнями!

— Эх, голова!.. Да отчего ж работу не скрасить? — с досадой возразил Семен. — Я, например, во флоте в песельниках числился…

— Ничего, Наркизов, повремени малость, — обратился он к Володе. — Разживемся механизацией, деньжонки в колхозной кассе появятся… и купим баян для клубного пользования…

— И уж Шмалеву кланяться не будем! — подхватил Володя.

— Провались он к дьяволу со своим баяном! — вдруг с силой вырвалось из груди Семена. — Обойдемся мы без этого музыканта, лучше вы сами играть на баяне выучитесь! Уж это я вам обещаю, ребята! — и он даже ударил кулаком по столу.

Володя не задумывался, почему при этом возгласе так помрачнело лицо председателя: самое важное заключалось в его обещании.

«И как это здорово выходит, — думал довольный Володя, возвращаясь домой после разговора с Ковриным. — Вот расскажу об этом нашим ребятам, веселее им будет работать!.. В первую очередь пусть Костя об этом узнает, — он ведь спит и видит на баяне выучиться играть!»

Но к вечеру Костя убежал на рыбалку, и Володя так и не увидел его.

А рано утром, занятый собиранием своей бригады, Володя уже забыл рассказать Косте, что обещал молодежи Семен Коврин.

«Всей колонной», как выразился Володя (слово это было одно из тех, что он привез с конференции), дружно пришли комсомольцы и беспартийная молодежь на свой участок сбора.

Петря Радушев по привычке сунулся было с указкой, где кому стать, но Володя со сдержанной важностью предупредил его:

— Не трудись, дядя Петря… ведь мы же еще вчера с председателем наш участок сбора обозначили… а кроме того, я как бригадир…

— Ну ладно, ладно… — прервал Радушев и отошел. Володя проводил его удовлетворенным взглядом. Уверенность, что он как бригадир поступил правильно, все сильнее бодрила Володю. Опьяненный легкой, как молодое вино, веселостью, Володя снял первое яблоко.

— Ребята! Помните уговор! — и Володя быстро оглядел десятка полтора обращенных к нему юных лиц, освещенных золотистыми отблесками раннего утра. — Яблоко не рвать, а вот так снимать… снимать, понятно? Осторожно повернуть… раз-два… и снять вместе с ножкой… так оно дольше сохранится. Далее. Избави вас боже яблоки наземь сбивать!.. Оно же нежное, яблоко… сразу образуется на нем пятно — и начнется гниение…

— Да что ты разгуделся, право… будто мы об этом не знаем, — проворчал нетерпеливый Костя Шилов, тараща на бригадира белесо-голубые глазки.

— Во-первых, мне об этом вчера председатель напоминал… а я твердо обещал своей бригаде его слова передать, — со сдержанной строгостью разъяснил Володя. — И, во-вторых, хотя все мы это и знали, а в прошлом году яблоки чаще всего просто рвали… и я тоже рвал как попало…

— Верно, верно, Володя… — горячо поддержала Лиза. — Вот и поэтому еще в прошлом году уйма яблок пропала!.. Ты тоже помнишь, Валя?

— Помню… так вот и было, — подтвердила Валя, помаргивая коричневыми глазами с влажной поволокой, которая и придавала ее взгляду выражение телячьей кротости, как иногда посмеивался над ней и Володя. Сегодня Валя еле поднялась с постели. Вчера тетка заставила ее перестирать целую гору белья, с которым девушка, даже при завидном здоровье, еле управилась только перед самой зарей. Ей и двух часов не удалось поспать, тело у нее все еще ныло от усталости, голова болела, в висках словно постукивали злые молоточки, отяжелевшие веки так и закрывались против ее воли.

— Ты уж не заболела ли, Валька? — обеспокоилась Лиза, которая рядом с ней снимала яблоки. — Ой, да у тебя глаза слипаются!..

Валя не умела и не привыкла жаловаться: это ведь было бесполезно — ее, сироту, мало кто жалел. Она кротко ответила, что почти до рассвета стирала.