Когда его избрали секретарем комсомола, работа представлялась ему простой: объяснить Устав Ленинского комсомола, потом требовать от комсомольцев, чтобы и они умели точно повторить эти объяснения, прочесть две-три рекомендованных книжечки по политграмоте, отмечать революционные годовщины. А что еще делать дальше, он не знал, потому что никто большего с него и не спрашивал. Что за народ колхозные комсомольцы и их товарищи, беспартийная молодежь, чего они хотят, чем интересуются, он не доискивался, да это и в голову ему не приходило: все его сверстники казались ему одинаковыми. Все, например, любят повеселиться, поплясать — жалко вот только, что для веселья подходящего места в колхозе не было, и потому все потянулись к шмалевскому баяну. После краевой конференции комсомола Володю словно встряхнуло, но ведь надо правду говорить: он до конца так и не понял, что ему надо делать, как жить. Он захотел «получить образование», глупо сунулся к Шмалеву — и получил в ответ насмешку и издевку. Тогда он впал в отчаяние, думая порой, не убежать ли ему из колхоза в город. Но кому он там будет нужен?
Убежать из колхоза, когда он, Володя, колхозу-то как раз и необходим? Правда, не таким, как он есть сейчас. Стыд-то какой, что эта мысль раньше не приходила ему в голову! Напротив, он и все его сверстники привыкли то и дело «вставать на дыбки» наперекор «урокам» и распоряжениям дяди Петри и Семена Коврина, обижаться и возмущаться, что к ним, молодым, относятся как к «несмышленышам». Да и кто они в самом деле? Несмышленыши, именно так! Они постоянно отделяют свою жизнь от жизни колхоза: «мы», «у нас», «наше», а про старшее поколение говорят небрежно: «они», «дядя-погоняла», «подумаешь руководители» и тому подобное. Удивительно ли, что руководители не могут как на него, Володю Наркизова, так и на его сверстников по-настоящему надеяться, как на взрослых и самостоятельных людей! Стыд-то какой, что он в первую очередь, как секретарь комсомола, не учитывал, что ведь не случайно ни одного комсомольца не избрано в члены правления колхоза. А как зато другие туда рвутся! Например, представить себе в качестве члена правления колхоза такого ловкача, как Борис Шмалев, или мордастых лентяев и грубиянов — сыновей Устиньи Колпиной, или кого-нибудь из сыновей и невесток этого пресловутого дедуньки Никодима Филиппыча — действительно, натворили бы они скверных дел, потащили бы колхоз неизвестно к каким еще бедам!.. Не ценить, не уважать честных коммунистов, которые несут на себе все дела, заботы и тревоги, и не замечать тех, кто, по темноте своей или по злобе, держит против них и колхоза камень за пазухой!.. Мечтать о том, как бы поскорее (чуть ли не в один присест) стать образованным, подняться бы повыше над другими, малограмотными и серыми людьми… и проворонить жизнь, окружающую тебя, близкую тебе, не понимать смысла и цели происходящего, ни о чем не болеть душой, — пусть, мол, другим это достается! — ох, какая слепота, какая глухота!.. Нет, нет, ничем не может Владимир Наркизов оправдать себя, и единственно верное и достойное комсомольца, что он может сейчас сказать, это вот что: больше жить по-прежнему нельзя!
— Да, больше так жить нельзя! — повторил Володя немного охрипшим голосом от непривычно длинной и страстной речи.
— Вы верите мне, Андрей Матвеевич?
— Если я не чувствовал бы к тебе доверия и симпатии, сынок, не стал бы и затевать этот разговор, — спокойно ответил Никишев.
— Значит, вы думаете, что я… что мне удастся… — задыхаясь от вновь прихлынувшей к сердцу гордости, заговорил Володя. Но тем же ровным голосом Никишев прервал его:
— Об удаче, Володя, речь пойдет, когда примешь самостоятельное и верное решение… и не только для себя, а для пользы общества.
— Самостоятельное… решение… — с расстановкой повторил Володя, подумав, что еще никогда в жизни не случалось ему принимать такого решения. Он хотел было спросить еще что-то и вдруг ясно увидел ласково улыбающееся ему лицо Никишева, морщинки вокруг его темных глаз и понял, что уже светает. Небо впереди над прогалиной, к которой они опять вышли, словно раздвигалось вширь, и мелкие облачка, подсвеченные откуда-то изнутри, нежно белели своими курчеватыми краями. А уже ниже, над сереющей гладью Пологи и дальними сизыми гребнями лесов на противоположном берегу, небо поднималось, чуть дрожа и курясь прозрачной дымкой, розоватой, как яблоневый сок. Волн внизу уже не было слышно, и только тянуло пронзительно-ароматной прохладой.
— Воздух-то, брат, каков! — шепнул Никишев, дыша полной грудью. — Смотри-ка мы с тобой за ночь и жизнь, словно сад, обошли. Эх, хорошо!..
Вдруг будто золотая игла мелькнула где-то высоко над головами Никишева и Володи, и самый высокий лист на макушке старой раскидистой яблони загорелся золотой искрой.
Ранний розовый свет играл на щеке Володи. Его потемневшие от бессонницы глаза устало мигали, а на лице, сливаясь как облачка на небе, сияли изумление, радость и раздумье.
Володя никак не думал, что через день придется ему принимать самостоятельное решение.
По дороге на участок работы, назначенный его бригаде, Володя неожиданно встретил Ефима Колпина, мужа скандалистки Устиньи. Приземистый, коротконогий Ефим, помахивая облезлой шапчонкой, которую носил зимой и летом, с таинственным видом окликнул юношу.
— Слышь-ка, бригадир… поди сюда…
— Да что ты все к кустам жмешься, дядя Ефим? От кого прячешься? — пошутил было удивленный Володя.
— А вот и прячусь, — проворчал Ефим, торопливо маня Наркизова зайти за придорожные кусты.
— Иди-ка сюда, парень, чтобы нас никто не видел. Ну… во-от хорошо. Слышь-ка, что я тебе скажу: Семена Коврина сегодня изловить хотят!
— Как… изловить? — не понял Володя.
— Изловить, осрамить при народе… чтобы, значит, каждый пес на него из подворотни лаял да за ноги хватал… А мне жалко Семена — он мужик хороший… Я его упредить хочу, потому как сегодня задумали его осрамить, а допускать такое никак нельзя. Ты слушай...
— Ну-ну?
И Ефим торопливо передал, что удалось ему случайно разузнать из тайной беседы «соседушек», которые собрались вчера у Устиньи. Кто-то (к сожалению, он не знает, кто именно) заприметил кооператора, который привез ныне Семену Коврину какие-то книжечки насчет механической сушилки, разговорился, выведал цель его приезда — и «осиное гнездо» сразу зашевелилось. Сегодня вечером дедунька Никодим Филиппыч со всем своим родом, Устинья и еще кое-кто собираются после ужина устроить такой скандал Семену Коврину и Петре Радушеву, чтобы они больше не смели и затевать разговор о. какой-то там механизации.
Обещав Ефиму не выдавать его, Володя решил, что медлить нельзя: нужно прежде всего найти и предупредить Семена Коврина.
— Прошу тебя, дядя Ефим, скажи Радушеву, что… что нежданно-негаданно должен я выполнить одно важное задание для председателя. Выполню — и немедля явлюсь на работу. Ладно?.. Стой, дядя Ефим… шепни ему, чтобы не ругался — ведь это в тайне надо держать!
— А то как же! — отозвался Ефим, и каждый пошел в свою сторону.
Сначала Володя во весь дух побежал к селу, но вскоре остановился: зачем он бежит туда, ведь Семена днем на месте не найдешь!
«Батюшки, да где же он сейчас может быть?» — испугался Володя. — Только бы не уехал куда-нибудь далеко, предупредить бы вовремя!»
Володе вдруг ярко представилось, что может произойти, если скандальная компания притопает в отсутствие Семена. Раздражительный Петря Радушев сразу начнет кричать, а отчаянная Устинья такое напоет ему, что он окончательно разъярится. Семена Коврина все-таки побаиваются, а когда Петря Радушев останется один, ссоре никакого удержу не будет, — и, батюшки, может начаться самая настоящая драка! Только свистни своим сынкам дедунька Никодим Филиппыч, они сразу пустят в ход свои пудовые кулаки, — и никто не знает, чем такое мордобитие может кончиться!
Да как же он найдет Семена, у кого спросит? Ведь и спросить-то можно не у всякого, первого попавшегося — дойдет до Устиньи и всей ее компании, что Семен предупрежден, так они еще какую-нибудь гадость придумают. Но кого же, кого спросить, в какую сторону направился Семен?
