Освоившись, он сделал для себя прискорбное открытие: рассказать ему на конференции совершенно не о чем!.. У них в колхозе ничего похожего нет на то, о чем рассказывали юноши и девушки в своих сообщениях. Володя узнал, что не только в городах, но и во многих колхозах уже есть клубы, библиотеки-читальни, кружки политграмоты, драматические, хоровые, музыкальные, например балалаечников и баянистов. После работы молодежи есть чем заняться, пополнить свои знания, да и свои способности и таланты показать. А что у них в колхозе «Коммунистический путь?» Разве что о яблоках? Сколько у них старых и молодых яблонь, и какие сорта? А сам он — неуч!

— Оказывается, годен я только на то, чтобы выполнять «уроки» нашего дяди-погонялы, а дальше что? Ведь не только же работать может человек, а и еще на что-то он способен? Сколько я на конференции ребят видел, которым, как и мне, каких-нибудь восемнадцать — двадцать лет, а они не только работать горазды, но и свои способности так показали, что завидно было слушать!.. А что у нас в колхозе? Ни-че-го… Даже вот на столечко ничего похожего нет! — и Володя, прервав свою страстную речь, отмерил большим пальцем самый кончик мизинца и с презрительной горечью посмотрел на него. — И что же получается? Я комсомольцем называюсь, а кто я фактически? Неуч, некультурный парень!

— Ну зачем же так себя ругать? — встревожилась Лиза и подняла на Володю полный жалости взгляд. — Ведь ты же не виноват, что…

— А мне от этого легче? — прервал Володя, ероша золотисто-русый чубик над высоким загорелым лбом. — Разве на этом я могу успокоиться? Нет, дудки!.. Ежели у нас в колхозе по таким делам не с кем посоветоваться, буду сам по себе стараться… Например, к Шмалеву обращусь для начала — он у нас самый грамотный, да и на баяне хорошо играет.

— Ой, боюсь я его… Шмалева, — отчего-то поеживаясь, вздохнула Лиза. — Насмешник он… так вот и норовит всех кольнуть, дурачками выставить…

Не получив ответа, Лиза вдруг спросила:

— Володя… а как же мы сегодня от работы ушли?

— Да ладно, ладно… — скучным голосом отозвался Володя, поднимаясь с травы и отряхиваясь. — Работать мы пойдем, конечно, «урок» дяди-погонялы выполним.

Выйдя из рощи, они увидели Шмалева.

— Вон он, легок на помине. Глядеть на него не хочу! — с досадой бросила Лиза.

— Что не весел, дорогой наш комсомол? — пропел Шмалев, подбрасывая на плече свежеобструганные палки для лопат.

— Скажи, — внимательно всматриваясь в его довольное и смешливое лицо, спросил Наркизов, — скажи, пожалуйста, ты школу целиком прошел? А?

— Так точно…

— И что же… много наук изучил?

Шмалев сощурился.

— Да порядочно: математика, физика, грамматика, география… Хватит, словом. Только, знаешь, лопату вот сюда насадить и без науки можно. В сравнении с твоей политической наукой все мои — чепуха!

— Да у меня… — быстро начал Володя и осекся, чуть не проговорившись, что «политической науки» у него как раз и нет. — Физика, география… — повторил он. — О чем же там, например, речь идет, а?

— Ну, про это долго рассказывать, — важно зевнул Шмалев.

— А ты бы стал… заниматься со мной?

— Я? Беспартийный-то? Помилуй, друг, довольно странно!

— Жалко тебе? — осуждающе сказал Наркизов. — Жалко знаниями с другими поделиться?

— Ну, ну… — И Шмалев благодушно взял его за плечо. — Имею тогда деловое предложение.

Он немного помолчал и, почти нежно улыбнувшись, продолжал:

— Корпеть с тобой над книжками, сам понимаешь, времени нет. А вот… давай после работы беседы устраивать. Пока что единственный докладчик — я. Так, что ли, полагать, Лизавета Михайловна?

— Так и положим, — весело ответила девушка, радуясь посветлевшему лицу Наркизова.

Поужинали еще засветло, а над потемневшими садами, над полноводной Пологой распростерлись тихие вечерние часы.

— Пошабашили, — сказал, потягиваясь на ходу, Семен. — Вот так день за днем, незаметно и жизнь пройдет, и… и с хорошим человеком как надо поговорить не успеешь. Вот дела, Шура!

Он скосил глаза в ее сторону и подмигнул было с лукавым смешком.

— Разговор у меня с тобой будет решительный.

— Прости… О чем ты? — ответила она, рассеянно щурясь и к чему-то прислушиваясь — выражение, которого он больше всего боялся. — Как разбредутся все по своим углам, — продолжала Шура, не замечая его расстроенного лица, — такая настает у нас мертвая скука… от захудалой деревни не отличишь, и для души нет ничего.

— Веселья захотела, ишь ты! — хмуро ухмыльнулся Семен, отряхивая пучком травы свои пыльные сапоги. — Организуем технику, тогда и веселье заведем. А пока потерпеть надо.

— Ну, ты и терпи, — сказала Шура, озорно улыбаясь и все прислушиваясь, — а я пойду к баяну. Опять Шмалев играет.

— Ну и ступай… — бросил он глухо.

Но пока она не скрылась за пригорком, он смотрел ей вслед, жадно полураскрыв рот, как будто у него уносили долгожданную родниковую воду.

Из-за пригорка вспорхнула резкая, переливчатая трель: так Шмалев встретил появление Шуры.

— Играешь? — прошептал Семен, кривя губы и горько щурясь на розовое, в золоторунных облаках небо, как будто это оно играло и смеялось над ним. — Ну, погоди же, погоди!..

Он шел, глухо топая по пыли тяжелыми сапогами.

— Что ты сердитый какой, Семен Петрович? — пошутил встретившийся с ним Никишев.

Семен остановился и шумно вздохнул.

— Вот… Шмалев играет там… Главное, ничего я ему не сделаю, потому что на личной моей линии здесь все основано! — сказал он, забывшись. — А личную линию от общего дела отставить!.. — и он взглянул на друга тусклыми от горечи глазами.

С тех пор как в колхозе появился Борис Шмалев, редкий вечер обходился без баяна. На этом бугре, где теперь молодежь пела под баян, прежде было скучное и беспризорное место. Бугор был на самом солнцепеке, в стороне от дороги, и поэтому здесь привилось сушить лыко, доски, бревна для хозяйственных надобностей.

Баян с первого же раза поборол тесноту: слушатели раскатали бревна полукругом, и в стороне от длинного гребня серых домовых крыш по косогору, в стороне от садов выросло пристанище песен.

Дима Юрков, услыхав музыку, первый взбудоражил и «братьев-писателей»:

— Рекомендую послушать деревенский концерт!

Шмалев играл старинную протяжную песню. Рядом с ним, следя взглядом за его гибкими пальцами, сидел Володя Наркизов.

— Они наивны, как дети, — шепнул Баратов Никишеву.

Вдруг пронзительный перезрелый дискант врезался в тягучую мелодию:

это, прижав руку к щеке, неестественно тонким голосом пела Устинья Колпина и горестно морщила красное, мясистое лицо.

— Играй, милочек, играй… В девках я эту песню певала, когда с дружками гуляла. Голосок был у меня, го-о-спо-ди-и! Куда все делося, бож-же-м-мой!

Кое-кто смешливо фыркнул, но жалостливая Лиза прикрикнула:

— Цыц! Страдает же человек, пусть ее.

И на Устинью все посмотрели молча, точно плач ее о жавороночке предал забвению дневную свирепость Устиньи и всю ее скандальную славу.

— Может, уже хватит пенья, — просительно заметил Шмалеву Володя Наркизов. — Когда доклад-то начнешь?

— Они к песням привыкли, надо половчее, а то разбегутся все, — скороговоркой отвечал Шмалев и вдруг перешел на бравурный марш.

— Ай-ай! — испуганно подскочил маленьким телом «дедунька» Никодим Филиппыч, присоединившийся к веселью с неразлучной липовой колодкой, на которой, по стародавней привычке, он плел для себя полудетского размера лапоточек. — Ай, мехи у машины надорвешь. Нельзя так, красавец.

— Помилуйте, естественное дело! — ответил, весело тряхнув головой, Шмалев. — Этот марш каждая захудалая гармонь в Испании при бое быков исполняет.

— Чего, чего? — встрепенулся старичок. — Где это быков бьют?

— В Испании, дедушка, — словоохотливо повторил Шмалев. — Есть такая жаркая страна…