— Да уж за что взялись, от того не отступимся, товарищ Жерехов!

— Держись всегда такой линии, Степан Андреич. Эх-х! — и лицо Жерехова вдруг приняло страстно-мечтательное выражение и стало совсем молодым. — Эх-х, товарищ Баюков!.. Кабы я мог, в каждую бы душу заглянул, в каждую бы больше смелости и силы вдохнул… чтобы подобрался у нас такой отряд работников, такой… — зажмурившись, он покрутил головой, — чтобы за каждое большое и новое дело брались бы все дружно, крепко… Сам знаешь, мы, коммунисты, на глазах у народа живем. Верно мы сделали — при нас останется. Хорошая слава, по пословице, у порога лежит, а худая по свету бежит. Вот и твоя, опять же замечу, дворовая история потому меня и волновала, что это не твое только личное дело. Дошел ты до правильного разрешения, держись и помни: добрая слава не для тебя только хороша, а всей работе партии помогает.

Жерехов вдруг сел рядом с Баюковым на длинный полужесткнй диван, обитый клеенкой, и заговорил, понизив голос, с глубоким доверием:

— Если бы ты знал, Степан Андреич, как я за наших коммунистов и вообще за передовых людей душой болею!.. Все их удачи и хорошие дела для меня как солнышко в окошке, а всякие их прорухи… вот здесь, как говорится, на горбу! — и секретарь звонко пошлепал себя по загорелому затылку.

Степан посмотрел на него и подумал: «Когда вот люди так на тебя надеются, надо вовсе совести не иметь, чтобы их доверие обмануть».

Он возвращался домой в праздничном настроении, будто его чем-то щедро и надолго одарили, а в нем самом открыли новый источник сил, способностей и возможностей сотворить еще много хороших, полезных для народа дел, о которых он, правду сказать, не задумывался.

— Теперь у меня словно гора с плеч! — вслух произнес он, хотя ехал один.

Чувство свободы и душевной легкости так веселило, что Степан даже запел. Он знал, что голоса у него нет, что петь он не умеет, и все-таки пел, вернее орал во всю ширь своей здоровой груди:

Каурый, помахивая хвостом и потенькивая хрипловатым колокольчиком, бойко бежал домой.

Давно уже не бывало в баюковском доме такого веселого и говорливого обеда, хотя за столом не было ни капли вина, да и день был будний.

После обеда Баюков ушел полежать на сеновале. Но, услышав внизу быстрые шаги домовницы, он открыл глаза и прильнул к щели, откуда ему хорошо виден был свой и корзунинский огород. Кажется, еще никогда не казалась ему Липа такой красивой, стройной, свободной, как сейчас, когда она шла навстречу Марине. А Марина, таясь за кустом боярышника, поджидала ее. Точно впервые Степан видел свой огород и старый плетень, отделяющий его от корзунинского огорода. Но две женщины протянули друг другу руки, не замечая этого плетня. Стоя плечо к плечу, Липа и Марина говорили тихо и дружно, как сестры, свидевшиеся после долгой разлуки. Горбила спину, всплескивала руками Марина, гнулась, как березка под непогодным ветром. Липа же стояла свободно и прямо, чем-то уверенно гордясь, и все в ней поражало Баюкова новой, чистой, только теперь открытой красотой.

— Вот она… какая! — шептал Степан, и сердце в нем радостно замирало. — Смелая она, справедливая… Липа, Липушка моя!

И вдруг, чуть не вскрикнув, поразился новым открытием: широко научилась шагать Липа-домовница. Через будущий свой двор перешагнула, ни о чем не пожалела — человека нашла.

— Что это… я… что? — бормотал Степан, а сам весь дрожал, в груди что-то радостно кипело и рвалось наружу.

Он вскочил на ноги и, полный чудесного нетерпения, побежал туда, где Липа поднимала к жизни человека.

— Эй… бабы… эй… товарищи женщины! — кричал Степан, призывно махая руками. — Товарищи женщины!..

Домовница мигнула Марине, и та, все поняв, просияла, закивала ему навстречу.

Сколько времени проговорили втроем — не считали. Первый раз после многих дней смотрел Степан в лицо отвергнутой им Марины спокойно и жалостливо.

— Не видел тебя никто из Корзуниных?

Марина успокоила:

— Все в город на базар уехали, а Платона опять на лесосеку послали.

— Ты не рассказывай пока никому, о чем мы тут говорили, — учил Марину Степан. — Ты даже Платону пока не говори… он еще проболтается кому и все дело испортит.

— Как можно? — пугалась Марина. — И Платону не скажу.

— А знаешь, почему пока не надо говорить? — хитро подмигивая, спрашивал Степан.

Марина, еще не совсем понимая, покачала головой.

— Лишняя болтовня может нам всю картину испортить. Вот ты слушай… Нет, вы обе только представьте себе, товарищи женщины, какая картина получится… Вот сидят все Корзунины и едят тебя, Марина, поедом едят… а уж меня, а уж тебя, Липа, честят, честят — хуже некуда!.. И вдруг ворота открываются — б-бах, р-раз! Идем мы с тобой, Липа, ведем корову, на шее у нее колокольчик позванивает. А на веревочке за Липой поросята бегут… Кольша на подводе зерно семенное в мешке везет, да и барахло всякое кухонное тут же за компанию… Корова мычи-ит, р-реве-ет на новом месте, посуда гр-ремит, поросята хрю-ю-кают!.. Вот картина-то будет, Марина… а?

— Господи… Да уж подумать только… — дурея от радости, шептала Марина.

— Да уж… действительно расписал! — и домовница уже который раз утирала смешливые слезы. — Вот так всех этих злыдней стыдить да и учить — я согласна!

— А тут, глядишь, оба вы с Платоном к нам в товарищество вступите… вот я тебе сейчас разъясню!

Степан разъяснял, а Марина слушала, кивая и улыбаясь.

— Ты вроде не все поняла, Марина? — усомнилась Липа.

Но Марина только радостно отмахнулась.

— Господи-и… ежели ныне еще не все поняла, так завтра получше пойму!.. Уж раз вы оба тут, значит дело хорошее. А мы с Платоном от добрых людей не отстанем!

— Вот как она заговорила… смотри-ка! — засмеялась Липа, и ее ласковые глаза с такой бесконечной уверенностью посмотрели на Баюкова, что ему захотелось сделать еще больше, чем он обещал.

— Батюшки… голубчики вы мои! — всхлипнула Марина. — Как мне отблагодарить-то вас… ума не приложу.

— Шш!.. Тише! — заговорщицки прошептал Баюков. — Главное, пока не шуми, не болтай никому ни слова!.. Уж недолго теперь ждать тебе и мучиться. Вот скоро трактор к нам прибудет, вспашем наше поле — и тогда я займусь твоими делами, Марина… Приготовим все, что есть для продажи, и… — он почему-то присвистнул, — утром раненько запрягу Каурого — и в город на базар. Выберу тебе ха-арошую корову… И тут начнутся перемены и красивые картины!

— Ой, батюшки-и! — залилась тихим счастливым смехом Марина. И домовница, переглянувшись с Баюковым, тоже засмеялась.

Едва домовница и Баюков вошли оба во двор, едва захлопнулась за ними дверца из огорода, девичьи руки, теплые и ласковые, обняли Степанову шею.

— Вот хороший-то… родной… милый мой!

Так крепок был ее поцелуй, что Степан, будто захмелев, прижал к себе Липу сильными руками — и весь мир вокруг них будто заплясал веселым сватом.

О прибытии трактора в деревню Бережки стало известно еще с утра накануне.

— Нам, закоперщикам, приготовиться надо, чтобы встретить нашего помощника достойно… во! — и Демид Кувшинов, многозначительно крякнув, отвесил важный поклон, как бы уже видя перед собой этого помощника.

— Да уж лицом в грязь не ударим, встретим всей душой!.. Верно ведь, Степан Андреич? — и Финоген, не без лихости подбоченясь, подмигнул улыбающемуся, довольному Степану.

Так началось на баюковском дворе совещание членов товарищества, посвященное «вопросу о встрече трактора». А после совещания Липа, Кольша и еще целая кучка деревенской молодежи засели за работу. К вечеру было готово длинное кумачовое полотнище, где были нашиты крупные белые буквы: «Да здравствует советская техника!»

С вечера все бережковские мальчишки получили от Финогена строгий наказ — во все глаза следить за дорогой.