Баюков поспевал всюду, отвечая на вопросы и шутки, да и сам подшучивал. Его готовность все показать, его радушие и удовольствие, оттого что ему есть чем поделиться с людьми, так и светились на его разгоряченном и потном лице.

Новый коровник гости оглядели со всех сторон, обстукали пол и стены.

— Ой, парень, насчет пола уж ты перестарался. Ну, к чему было этакую работу производить? — заметил Финоген. — Деревянные болванки вколотил, будто корове плясать надо.

Сдвинув красноармейский шлем на макушку, Степан сказал важно:

— Неосновательное суждение! Вылей ведро воды на этот пол, махни метлой… р-раз… и нет ничего!.. А-а!.. понял, родной? Почему деревенское молоко часто в городе бракуют? Запах нехороший, от грязного хлева. Во-от, теперь на живом уроке сами видите, как можно такого факта избежать!

Женщины поддерживали Степана: так оно и бывает. Тут же некоторые сцепились с мужьями.

— По-вашему, можно корову держать как попало?.. Вот поучитесь, что надо изладить, чтобы скотина лучше стала!

Некоторые усомнились:

— Да ведь этакий порядок, поди, больших денег стоит!

— Дорого отдашь, так любо и смотреть.

— Дорого? На «дорого» у меня, человека среднего достатка, средств нету! Что вы, товарищи? — громко расхохотался Баюков и начал прикидывать, во что обошлось ему «нововведение в хозяйстве».

Высоко поднимая руку («пусть всем видно»), он то загибал, то разгибал пальцы и весело разъяснял.

— В умелых-то руках и суковатая доска принарядится! Значит, где уж тут дорого-то, друзья-товарищи? Каждому это возможно, только умение да старание приложи — и достигнешь, обязательно достигнешь удачи!

Всего больше толков, конечно, было о самой Топтухе: корове за половину отела перевалило, а она все доит и даже прибавила.

Степан по тетрадке вычитывал медленно, важно, как по псалтырю: тут ведь записана день за днем «новая Топтухина история».

— Двенадцатую неделю ее так воспитываем… В этом деле первостатейную помощь оказала нам с братом наша домовница, Олимпиада Ивановна. Воспитывалась эта молодая девица в городе — и, глядите, как быстро она превзошла вопросы сельского хозяйства! Исключительно добросовестная девушка, строгого поведения, умница, культурная, руки золотые!… Здесь находится ее дядя…

Баюков обернулся, нашел глазами Финогена и широко улыбнулся ему.

— Тебе, Финоген Петрович, особая благодарность от меня и брата за твою помощь в лице твоей племянницы Олимпиады Ивановны! Кланяюсь тебе при всем народе за то, что так замечательно воспитана твоя племянница, достойная самого высокого уважения, — и Баюков, приподняв свой краснозвездный шлем, низко поклонился Финогену.

— Что ты, что ты, право… — оторопел Финоген, попытавшись даже спрятаться за спины соседей. Но его добродушно, под смех и шутки, подтолкнули в передний ряд.

— Принимай, принимай похвалу-то!

— Она, брат, слаще меда!

От этой щедрой похвалы Липа вспыхнула до ушей и тихонько спряталась в уголок.

«Шуму-то сколько! Захвалил совсем…» — проносилось в ее голове, а сердце сладко замирало и голова даже чуть кружилась от радости за себя и за Баюкова. Она одна знала, как волновался поутру этот сильный, здоровый человек, который ходил на Врангеля и под обстрелом приволок от белых пулемет. Липа гордилась втихомолку, что именно она успокаивала сегодня разволновавшегося Степана, конечно, ее ободряющие слова вспоминал он и сейчас, встречаясь с ней беглыми, но выразительными взглядами.

Она смотрела на Баюкова, тайком посмеиваясь, но и умиляясь тому новому и неожиданному, что открывалось ей в нем.

Сейчас, возбужденный общим вниманием, он, гордо выгибая грудь, оглядывался во все стороны, ловя замечания и вопросы, успевая везде, смеялся раскатисто, молодо, — и, белозубый, со сверкающим взглядом, румяный, впервые он показался домовнице почти красивым. Она подумала, слегка краснея: «А ведь он… ничего, право!»

Липа знала, что самое главное впереди, и, как было уже условлено, она ушла в избу.

Степан наконец поднес к уху руку с часами в кожаной браслетке, послушал, потом с нарочитым хладнокровием опустил рукав и, сразу остудив лицо торжественностью, крикнул густым, важным голосом:

— Пожалуйте, Олимпиада Ивановна, Топтуху доить! Шесть часов!

А потом опять зачем-то поглядел на часы.

И часы, и почтительное «вы» с Олимпиадой настраивали всех на какой-то особый лад. Демид, переглянувшись с окружающими, вдруг сказал:

— Вот, говорят, будет у нас к зиме сельсовет. Тебя будем выдвигать в председатели.

Степан побагровел, поперхнулся и громко крякнул — на большее его не хватило. О сегодняшнем дне думал он много, но такого почета не ожидал.

Олимпиада меж тем неспешно выходила из сеней. Солнце било в новешенький жестяной подойник, а сама домовница в чистом фартуке и белом платочке на голове показалась всем красивой и нарядной. В левой руке она держала ведро с теплой водой, а через плечо у ней было перекинуто чистое холщовое полотенце.

— Полотенце-то зачем? — зашептались вокруг.

— А это чтобы коровье вымя после мытья обтереть.

— Скаж-жи пожалуйста!

Перед домовницей гости расступились, следя за каждым ее движением. Многие одобрительно подмигивали Финогену, как бы говоря: «Хорошо работает племянница твоя».

Гости смотрели во все глаза, а некоторые даже встали на цыпочки, держась за плечи соседа, чтобы видеть лучше. Сначала Липа обмыла коровьи соски теплой водой, потом крепко вытерла их полотенцем. Затем ополоснула свои руки, вытерла, придвинула ногой низенькую скамеечку и наконец сдавила тугие коровьи соски.

В толпе пошел тихий, но оживленный говорок. Молоко зацыркало упругой белой струей, запенилось жирнобелыми хлопками густых пузырей, звонко ударяясь о жестяные стенки. Не одна хозяйка наводила ухо: не убавляется ли упругая молочная струя? Нет, в большом подойнике молоко уже поднялось за половину. Вот оно уже дошло до рожка — и только тут стала ослабевать струя, стала все тоньше и тише. В полный подойник упали последние капли, и толпа во дворе еще оживленнее загудела. Олимпиада подняла тяжелый подойник, полный изжелта-белого парного молока. Перед ней все расступились, как будто она несла что-то драгоценное. Это молчание было столь многозначительно, что у Баюкова сильно застучало сердце.

Молчание нарушил Финоген. Прислушиваясь к мычанию коров на улице, он сердито спросил свою жену:

— Слышь, бутылошница наша домой плетется? Жена было обиделась:

— Ну, начал нашу коровку хаять…

— Бутылошница! — грозно повторил Финоген. — Половины отелу нету, а она еле две крынки молока дает… А у людей, которые коммунисты, гляди, какие дела получаются!

— Ишь, раззадорило нашего старичка! — засмеялся кто-то над обычно тихим и застенчивым Финогеном. Но тот не смутился:

— Я дело говорю. Вот как наукой своей Степан Андреич нас всех заразил!

— Верно, верно! — поддержали дружно несколько голосов, а Финоген совсем осмелел:

— И верно ведь, всем он, как урок, свой опыт наглядно показал!

Степан, красный, потный, даже слегка осипший, но бесконечно счастливый, торжественно обещал:

— Вот после теленка увидите, что будет: коровушка моя полтора ведра за один удой преподнесет… Заверяю вас!

Вдруг чей-то грубый голос прогремел!

— Заверяй, да не подавись добром своим, бахвал бессовестный!

Все оглянулись и увидели высунувшегося из калитки Маркела Корзунина. Еще никто не успел рта открыть, как Маркел толкнул вперед растрепанную простоволосую женщину. Она упиралась в землю босыми грязными ногами, пытаясь закрыть худое, бледное лицо рваным дерюжным фартуком. Гости, тихонько ахнув, едва узнали в этой женщине бывшую хозяйку баюковского двора.

— Иди, иди! — грохотал злобным басом Маркел, толкая вперед понурую Марину. — Гляди, какой обиход твой обидчик завел! И вы, люди добрые, поглядите на нее… Была хозяйкой, стала хуже попрошайки… У добрых людей из милости живет…

— Позвольте! — опомнился Степан. — Это все нарочно сделано… это провокация, наглая провокация, товарищи, чтобы мне праздник испортить… Это кулацкие штучки, демагогия!