Нет, не совсем ничто. Не с пустыми руками стоить человеческая душа перед Богом. Полнота такова: Бог, — и моя душа, — и крест, поднятый ею. Есть еще крест.
Значение и смысл креста неисчерпаемы. Крест Христов, — вечное дерево жизни, непобедимая сила, соединение неба с землей, орудие позорной казни. Но что такое крест в путях подражания Христу, чем наши кресты должны походить на единый крест Сына Человеческого? Ведь даже и на Голгофе стоял не он, один, а было три креста, — крест Богочеловека и кресты двух разбойников. Не есть ли эти два последние креста как–бы символы всех человеческих крестов, и от нас зависит, какой из них мы выбираем? Крестный путь наш во всех случаях неизбежен, только мы можем выбирать, и вольно идти путем разбойника–хулителя, — и погибнуть, или путем призывающего Христа, — и быть с Ним ныне же в раю. В каком‑то отрезке времени разбойник, избравший гибель, имел общую судьбу с Сыном Человеческим. Так же быль осужден и пригвожден к кресту, так же терпел крестный муки. Но это не значит, что его крест был подражанием Христову кресту, что его путь вел его по стопам Христовым.
В образе креста самое существенное, самое определяющее, — это необходимость свободно, вольным изволением принять и поднять его. Христос принял на Себя свободно, вольным изволением грехи мира, и поднять их на крест, и тем искупил их, и победил ад и смерть. Вольное приятие подвига и ответственности, свободное распинание своих грехов, — вот в чем смысл креста, когда мы говорим о ношении его на наших человеческих путях. Свобода, — неразлучимая сестра ответственности. Крест есть эта свободно принятая ответственность, зрячая и трезвая.
Принимая на свои плечи крест, человек отрекается от всего, — и это значить, что он перестает быть некой частью этого всего, — этого природного мира. Перестает подчиняться его природным законам, которые освобождают человеческую душу от ответственности. Природные законы не только освобождают от ответственности, — они лишают свободы. В самом деле, какая уж ответственность там, где я поступаю так, как мне велят непреодолимые законы моей природы, и какая свобода, где я весь подзаконен?
Так вот Сын Человеческий показал своим братьям по плоти сверхприродный, — и в этом смысле не человеческий, а Богочеловеческий, — путь свободы и ответственности. Он сказал им, что образ Божий в них делает их так же Богочеловеками и призывает их к обоженью, к тому, чтобы они действительно стали сынами Божьими, свободно и ответственно подымая на плечи свой крест.
Свободный путь на Голгофу, — вот в чем заключается подлинное подражание Христу.
Казалось бы, этим и исчерпываются все возможности христианской души, и таким образом, формула «Бог и моя душа» действительно обнимает собою весь мир. Все же остальное, то, от чего она на своем пути отреклась, является лишь, как некое препятствие, отягчающее мой крест и как бы ни был он тяжел, какими бы человеческими страданиями не ложился на мои плечи, — это все тот же мой крест, который определяете мой личный путь к Богу, мое личное следование по стопам Христа. Моя болезнь, мое горе, моя потеря близких, мое отношение к людям, к своему призванию, к труду, — это подробности моего пути, не самоцели, а некие оселки, на которых оттачивается моя душа, некие, пусть подчас тяжкие, благочестивые упражнения моей души, особенности моего личного пути.
Если так, то вопрос этим, конечно, исчерпан. Его можно только без конца варьировать, считаясь с индивидуальными особенностями эпох, культур, отдельных людей. Но по существу все ясно. Бог и моя душа, несущая свой крест. В этом утверждается огромная духовная свобода, активность и ответственность. И это все.
Думается мне, что всего последовательнее должна идти таким путем протестантская мистика. Более того, — поскольку мир живет, сейчас мистической жизнью, он в подавляющем большинстве своем заражен этой протестантской, обособляющей и индивидуалистической мистикой. В ней нет, конечно, места для Церкви, для соборного начала, для Богочеловеческого восприятия всего христианского процесса. Просто в мире рождаются миллионы людей, какое‑то количество их слышит Христов призыв отвергнуться всего, взять крест свой и идти за Ним, и по мере своей силы, своей веры, своего личного подвига идут на этот призыв. И этим спасаются, встречаются с Христом, как бы сливают свою жизнь с Ним. Все же остальное, — как бы некое гуманистическое примышление, некое приспособление этих основных христианских начал к тем областям жизни, которые лежат вне их. Одним словом, некое христианничанье, по существу не плохое, но лишенное всяких подлинных мистических корней, а потому и не неизбежно нужное.
Голгофский крест есть крест Сына Человеческого кресты разбойников есть кресты разбойников, и наши личные кресты именно личны, и таким необозримым лесом этих личных крестов мы двигаемся на путях, к Царствию Небесному. И это все.
Не так давно мне пришлось быть на военном кладбище. Сотни аккуратных, тесно прижатых друг к другу могил, ряд за рядом занимали огромную площадь. Над каждой могилой крест, нет, не крест, а крестообразный меч. Острие меча ушло в землю, перекладина образует перекладину, как бы крестную. Рукоятка, — верхняя часть креста. Крест сталь мечом или меч крестом. Такое же слияние креста и меча мы знаем в средневековьи. Тогда перекладина намеренно делалась очень широкой, чтобы меч напоминал крест, а в рукоятку вставлялся ковчежец с мощами. Кроме того, припомнилось мне и частое публицистическое оближете этих коротких, огромных слов. Много этими сближениями играли, ими покрывали пафос войны, оправдывали насилие. Как бы то ни было, сближение это нередко, нередко стремление слить меч и крест.
И в каком‑то единственном, совсем ином, смысле, мы имеем это сближение и в Евангелии. «Илась очень широкой, чтобы меч напоминал крест, а в ру
И в каком‑то единственном, совсем ином, смысле, мы имеем это сближение и в Евангелии. «Тебе самой оружие пройдет душу". Обоюдоострый меч Богоматери. Первое различие с общеупотребительными сближениями, и самое существенное. Когда наши публицисты говорясь, «крести меч», они под крестом предполагают пассивное претерпевание страданий, а меч является для них символом активности. В Евангелии не так. Крест вольно, — значит, активно, — подъемлется Сыном Человеческим. Меч же наносить ударь, рассекает душу, которая пассивно принимает его. По Евангелию меч это символ страдания, пассивно претерпеваемого не вольно избранного, а неизбежного — оружие, проходящее душу. Крест Сына Человеческого вольно принятый, становится обоюдоострым мечом, пронзающим душу Матери, не потому что Она вольно его избирает, а потому что Она не может не страдать страданиями Сына.
И этот обоюдоострый меч не есть единый и неповторимый, связанный лишь с судьбою богоматери, — он нас всех чему‑то учит и к чему‑то обязывает. Чтобы это понять, необходимо почувствовать путь Богоматери на земле, увидеть всю его и исключительность и общность.
Православное сознание носит всегда в глубинах своих тайну Богоматери. Для него Она не только страдающая Мать у креста распинаемого Сына, Она и Царица Небесная, честнейшая херувим и славнейшая без сравнения серафим. Православное сознание воспринимаем Ее, Деву из колена Иудина, Дочь Давидову, как Мать всего живого, как живое и личное воплощение Церкви, как человеческое Тело Христово. Покровом Божией Матери охраняется мир, — и она мать сыра земля. Вот этот последний образ в связи с мыслями о кресте, становящемся мечом обоюдоострым, приобретает еще новую силу. Земля Голгофы с водруженным на ней крестом, пронзающим ее, земля Голгофы, обагряемая кровью, — не есть ли это материнское сердце, рассекаемое мечом Голгофский крест оружием проходить душу земли — Матери.
И если отвлечься от того, что явлено нам в прославленном образе Богоматери, если воспринимать Ее только в ее земном пути, то–есть там, где возможно говорить о «подражании» Ей, то этого совершенно достаточно, чтобы христианская душа поняла какие‑то особые возможности, открывающийся перед ней. именно на этом Богоматеринском пути надо искать оправдания и обоснования наших чаяний, найти религиозный и мистический смысл подлинного человекообщения, который вне его как‑то ускользает от нас.
