— Гляди-ка, и не робеет, перед иссохшей старухой Вилистикой, — говорила женщина, на мгновение обернувшись к сидящему позади Бергаму.

— Да ты не то чтобы старая, — сказал ей мужчина. — Может, к вечеру станешь.

— Вот оно как... — Вилистика задумалась, ощупывая нежную кожу лица. — Приятно, однако. Но ты, драгая, не робей, какой бы я ни предстала, это не нужно. Я пожелала любоваться потомками рода! Как и они любовались мной все эти годы. Я немножко, — челюсть женщины затряслась, словно она предстала кошкой, наблюдающей за голубем. Запас подаренных эмоций начал иссякать.

— Так вы убили птицу этой штукой? — Челсия спросила, указывая на колчан со стрелами, висевший у Вилистики на поясе. Сделавшийся кожаным колчан изображал копыто с золотистой буквой Ф между завитками подковы. Это был фамильный герб.

— Птица умерла быстрее многих, пронзённых этой «штукой», — довольно усмехнулась лучница, вновь испугав девочку.

Необъяснимая радость исчезла из сердца ребёнка. Челсия задалась вопросом, не спит ли она. А если спит, то почему сон такой явный. Она обратилась к женщине:

— Мама моя часто рассказывает о руфиссариях, весенних феях. Я позову её, она вам понравится.

Вилистика сложила губы, спрятав улыбку. Запретительно поводила указательным пальцем. Челсия почувствовала тяжесть, снова склонившую её к траве. Девочка насторожилась.

— Неужто тебе хочется испортить наше славное знакомство этой занудой?

— Вы о маме? — голос дитя выражал удивлённость. — Она бывает занудой, но истории знает интересные. Вы сами услышите.

— Что нам слышать? — разозлилась душа. — Утром эта бестия отгоняет тебя от отца, заставляя считать фуксии, теперь же — плачет у мужа под боком, чтобы тот был несчастлив. Ты же видела!

Лицо Вилистики стало безобразно от злости и ревности. Она постарела. Челсия подумала о сказанном, припомнила обиды, затаённые на мать, и собственную ревнивость, показавшуюся ей справедливой. Злокачественное чувство быстро уносило её жизнь, подпитывая духа. Всё могло закончится на месте.

— Что же ты, путана, деешь?! — проорал Бергам, спустившийся на низменность и подбежавший за спину к Вилистике. Мужчина, не дрогнув, свалил её с ног, страшно ударив по обеим щиколоткам всего один раз (он знал: стальных наголенников на женщине нет).

— Что ж ты деешь?! — повторил он голосом рычащего волка, взбешённого и яростного. Вилистика будоражаще стонала, корчась от боли, и Челсия взвизгнула, в миг разревевшись.

— Не верю, что ты дщерь моих отпрысков! — сказал он Вилистике, смотря сверху вниз, в заслезившиеся очи. Копьё завертелось в руках праотца, лизнув остриём шею раненой, лишь уколов. Женщина судорожно цеплялась за доспешные костяшки Бергама.

— Иное зло мне не чуждо, но чтоб питаться детьми? Благородным потомком? — Мужчина с отвращением сплюнул. Ярость его приутихла.

— А она мне — проведать семейство! — объяснил Бергам, глядя на Челсию. Девочка всхлипывала, вытираясь митенками. — Ну, не бойся теперь. Я её поломал.

— Она жива? — обеспокоилась Челси. Бергам хохотнул.

— Как тут умрёшь... Кости я вправлю, — подмигнул он ребёнку.

Матушка, отец, брат и дедушка, призванные детским плачем, столпились над девочкой, загородив собой буйные статуи.

- - - - -

... судьба твоя расходится на две дороги, но ты пройдёшь только одну. Ту, что покажется твоим ногам более приятственной. Какую из? Можно рассудить, —словесно мудрил Барсонт, за минуты до раздавшегося плача. Ричард слушал, забыв о игре.

— Ты, видать, задумался оставить родной дом, лишь бы избегнуть опасностей? Это левая дорога. Тоскливая и безденежная. — Барсонт по-актёрски загрустил.

— Друзья у меня есть, так что тоски со мной не будет. Что же до денег... Устрою распродажу на грядущей выставке. Я ведь ремесленник — умею создавать продукт.

— Скажи ещё, что заработаешь на нём, — посмеялся старик. — Ты точно неимущий, перебравшийся за городскую стену. Очарованный мощёными дорогами и бедностью работников. Куда пропала твоя честь? — вновь он вопросил, задев юнца. — Всё, что делает нас теми, кем нам суждено рождаться, возвышает нас, по воле высших, над родом человеческим, — всё ты отсекаешь от себя, становясь на этот левый путь.

— Ух ты, — улыбнулся Ричард, — прожигаешь истиной, как светоч, право, удивительно! Но что за страстными словами? Что же, окромя высокомерия и привилегий, возвышает нас, как избранных?

— Многое. Выше прочего — предназначение властвовать державой.

— При монархии-то?

— Приближённые его величества — это руки государя! — повысил голос Барсонт. — А у него их больше двух и все необходимы. Дворяне правят — монарх прислушивается. Уже потом повелевая, на волнах нашей лести.

— Ну не наивен ли мой нрав! — смеялся юноша, сияя от таких открытий.

— Смейся, дружок, — сказал старец с улыбкой. — Вернёмся к распутью.

Барсонт Фэстхорс наполнил грудь воздухом, встал и поправил увесистые полы своего халата, обшитого мехом. Вернувшись мягким на твёрдое (присев на скамью), мужчина в летах пошарил за отворотом. Пятью секундами позжей его лицо приукрасила курительная трубка с пористой поверхностью, которую он принялся раскуривать, воспламеняя спичкой утрамбованный табак. Крепкий вкус курева высился в дыме, выходившем из камеры, и старик, затянувшись в молчании несколько раз, медленно вынул прибор изо рта. Такая прелюдия, должно, подчёркивала в глазах внука опытность старца, коей Барсонт был преисполнен и желал поделиться.

— Сам к тому не стремясь, Ричард, ты открыл себе и правую дорогу, когда поддался малодушию. Не попроси ты Кордиса повременить с призывом, пригласил бы он тебя в такую перспективную поездку?

Услышав эту фразу, Ричард изумился и вышел из себя.

— Барсонт, — сказал он серьёзно. — Если бы не порченый табак, помутнивший ваш рассудок, вы бы не сочли войну перспективой для образованного. Бросайте это дело, — посоветовал юноша, разочарованный развитием беседы.

Старец и не думал принимать во внимание дерзость молодого человека. Он лишь внёс ясность:

— Подумай, что выгоднее: торговать живописью, занимать деньги, лишившись покровительства влиятельной особы, или продолжить использовать отцовское расположение для собственных нужд. Его немилость обязательно скажется на отношении к тебе окружающих! — как бы между прочим подкинул дров старик. — Кто станет помогать тебе, коль это не в интересах твоего родителя? — Он продолжил топить, заметив в лице внука перемену. — Самых щедрых и вернейших можно отвернуть от дружбы, потянув за нитки. Но зачем обременять товарищей? — тут Барсонт замолчал, насытив рот и лёгкие довольно-таки свежим табаком.

Ричард неуверенно спросил: «Отец способен на такое?» — тихо и скорее сам себя. Барсонт не ответил. «Но он сказал, что не заставит меня ехать». — Ричард посмотрел на старца с угасающей уверенностью. Тот лишь покачал своей хитрой головой. Юноша на миг отчаялся.

— До отречения, конечно, не дойдёт, — заговорил старик с прохладой, совсем не удивлённый доверчивостью внука. — А трудности в цеху, да, могут и возникнуть.

«Теперь, — подумал Барсонт, — он точно не откажется от своего удела».

Беседовавшие вернулись к недоигранной партии, обозрев позиции расставленных фишек. Барсонт отложил дымящуюся трубку на серую столешницу, рядом с доской, опёршись свободной рукой на бедро. И оба заметили, что мундштук трубки совпадает с кубиками чернотой эбонита. Кости были бросаемы ещё несколько раз, фишки, — перемещаемы на финальные пункты, с которых, в гонке случайности, выводились за игровые границы. Первыми вышли травоядные Ричарда, со старанием вырезанные на его фишках и оставившие ленивых хищников Барсонта позади, на доске. Одна только фишка, с заключённым в неё оленем, осталась не выведенной на свободу, схваченная быстрым, гривистым волком, то есть, побитая фишкой оппонента. На игральный столик ложилась тень неподвижных изваяний.