Какой-то неопрятный пидерок в черных очках однажды примерил их, вертясь перед зеркалом, демонстрируя ему большие стопы в черных нейлоновых чулках, что выглядывали из-под подвернутых джинсов. Они подходили ему, как два смешных клюва на ногах шамана племени, который величаво и гордо обращается к своему птичьему предку. Продавщицы в своих несчастных, застиранных рабочих халатах, с руками в надорванных карманах жмущиеся к квадратной печке, следили за каждым его движением и, будто не веря своим глазам, сочувственно перемигивались. Им казалось, что его старушка мать ничего такого не желает замечать и просто тихо радуется, когда поздней ночью слышит его возвращение домой.
Пидерок остановился на черных лакированных туфлях с бархатными бантами, а на ее ноге красные сидели как влитые, уменьшившись в размере благодаря ловкости продавщицы, которая жестом фокусника извлекла из коробки настоящую пару соответствующего размера. Тридцать седьмой, пожалуйста, да, замечательные, я их беру.
В ее комнате начинаем рыться в вещах. Надеваем на нее темную маечку боди, сквозь которую просвечивают еще более темные сосочки. Трико в обтяжку, с пряжками и разрезами, с темными бретельками на светлых плечах служит хорошим камуфляжем для спрятавшегося тела. Как это — спрятавшегося? Прячущегося уже несколько лет от кошачьей ласки и настоящего прикосновения, которое словно острыми ножницами надрезает здесь и здесь ее обманчивый корсет честной давалки, и он расходится, освобождая ее от лживых мук соблазна. Поэтому мы сбрасываем его, и она остается в леггинсах, которые отчетливо обрисовывают линию попки, и в красных туфлях, которые она купила сегодня после полудня.
Рассматривает их, обувает и сбрасывает, гладит и нюхает, прижимает к щеке, чтобы ощутить шероховатость жатой кожи. Время всегда что-то стирает, выравнивает шероховатости, но все-таки существует нечто, над чем время не властно. Одно единственное слово или взгляд могут вернуть воспоминания о том, что, казалось, давно выцвело и исчезло. Вот она, маленькая девочка, гладит подарки, полученные на день рождения, спит с ними, разговаривает с воображаемой блузкой, которая делает вид, что не видит ее сквозь целлофановый дождевик.
Ее парень — настоящий геморрой, скажем это открыто, потому что мы спали с ним еще до этой возвышенной женщинки. Назовем все своими именами, это заученное траханье с трезвой головой, которая постоянно напоминает телу, чтобы оно не упрямилось и выглядело пристойно, чтобы не перевозбуждалось, потому как не пристало такое тому, кто держит ее рядом с собой. Некультурно слишком громко вздыхать и стонать, может, ей даже не стоит наслаждаться, потому как это портит общее впечатление, привносит элементы дикости, нарушающей порядок. Он один из тех вечно обиженных мужиков, которые мысленно страдают от всего на свете и потому со злостью и презрением относятся ко всему, что гордо ходит по земле, к любому проявлению радости жизни, тем самым навсегда изгоняя радость из своей постели.
Поскольку нам больше хочется писать, нежели вяло трахаться, мы вовремя смываемся, приведя ее к нему в кровать, такую разгоряченную, в красных туфлях и с сиськами покрупнее наших, со спрятавшейся в кустистых зарослях дырочкой пошире, которая доставит ему муки спелеолога, дайвера в полном облачении. Может быть, эта симпатичная женщина, эта кошечка сможет сделать так, чтобы он чуток сошел с ума и расслабился, принялся шуровать по шкафам и ящикам, вышвыривая из них тайную коллекцию вибраторов, резиновых и пластиковых членов, которые он, когда никто не видит, разглядывает у задернутых штор и ласкает взором, представляя, что они висят у него между ног, и благодаря им — о, сладость! — он вызывает головокружение вечности у нескольких женщин сразу. Бросить их в мусорный бак, послать на Новый год какому-нибудь гимназисту, подарить беженцам-соседям или же, правда, он еще не до такой степени чокнулся, тайком от сторожа засунуть их в зоопарке в обезьянью клетку.
Раз уж о нем зашла речь, следует добавить вот это: старомодным людям он кажется эдаким грубым Зевсом, с мужественными, словно скрещенные молнии, бровями, с темной трехдневной щетиной, настоящий стражник во дворце Гарри Поттера. Но только в ванной у него жуткий бардак, куча грязного белья, украшенная заскорузлыми носками, унитаз, превратившийся в полигон для исследования пресловутого закона Мерфи, в соответствии с которым зубная щетка всегда падает именно туда, причем выдавленной на нее пастой вниз. Он постоянно прихорашивается, еженедельно расходует по куску мыла, он из тех, кому человеческий запах напоминает о чем-то живом, возбуждающем, что выводит его из равновесия.
С ней на самом деле случилось нечто необычайное. Она вывела на прогулку собаку и стояла рядом с деревом, когда он неожиданно заметил ее выдающуюся, круто обтянутую задницу, потом ее ноги и туфли, мерцающие рядом с обоссанным кустиком травы, совсем как пепельница, забитая непотушенными окурками. Носком туфли она отшвырнула какой-то сверток, к которому устремился ее пес. В такие обычные, но всегда невероятные мгновения она могла поступить только единственным образом. Сказать «чао» и пройти не слишком быстро, надеясь, что когда все это окажется за спиной, произойдет чудо, которое повторит только что происшедшее уже на следующем углу, когда он придет в себя и, не обращая внимания на панику, перехватившую горло, поймет, что ему следует сделать.
К счастью, она вытащила сигарету и попросила у него огонька. Он приблизил пламя зажигалки к ее глазам, совсем-совсем обычным глазам девушки на выданье, оглядел ее груди и руки, которые уже готовились обхватить его шею, и безвольно отвел ее в свою квартиру и свою постель.
Может, это несколько необычно, но теперь она видит случившееся с известного расстояния, которое образовалось со временем. Их встреча, перенесенная в нечто типа прозрачности, в прозрачную среду, которую не волнует прочность и пушистость, а разве могут выглядеть иначе вещи, уже принадлежащие прошлому, превратившиеся в тени и ветер. Будто они всю жизнь знакомы. Словно никогда и не встречались. Потихоньку привыкают, шаг за шагом, друг к другу, а это страшно трудно — позволить кому-то, кто до сегодняшнего дня бродил незнакомцем по улицам, приблизиться к тебе, бормоча какие-то глупые слова о том, как короткое время состоял в несчастном браке, как не может иметь детей, при этом не требуя ничего такого, что каждый мужик должен найти в женщине, чтобы королем покрасоваться перед ней.
Ну что это за фраер, как заставить его хоть немного побаловаться, пошутить, а потом серьезно поговорить, держась за руки, ласкаясь и обнюхиваясь, совсем как два щенка.
Вдруг они одновременно заплакали. Он рассказывал ей о прошлых днях, о которых все еще жалеет, когда в бесконечных играх в джамбо с приятелями царила сама беззаботность. Она только промолвила, глядя со стороны, что понимает его, освещенного зеленым глазком работающего в машине радиоприемника. Ей показалось, что он намного моложе своих настоящих лет, с кудрявыми, коротко подстриженными волосами и профилем бронзовой статуи. Может, и не красавец, но ему идет поношенная куртка из дешевой кожи. О том, что им было надо, они не говорили. Да пропади оно все пропадом, так им было страшно и так печальны они были. Страдали от того, что не любят друг друга.
Они свернули в кафешку. Густые волосы неопрятными прядями падали ей на рубашку. Похожее на только что распустившийся цветок лилии, из волос выглядывало ее бледное личико, слегка увядшее и не накрашенное, умытое быстрыми слезками, с морщинками и необузданным смехом, который раздражал его, потому что смех этот ничем вызван не был, но звучал неотвратимо, как судьба, кашель или раскаянье.
Сидели в кафе. Он разглядывал столики, повторяя слова какой-то испанской песни, не обращая внимания на тех, кого злила слишком громкая музыка и кто молча жестикулировал, и когда они смотрели в свои чашки, на их лицах неожиданно появилось человеческое выражение. Сидевший в углу плечистый парень в клетчатой рубашке и шарфе, толстым узлом повязанном вокруг шеи, о чем-то спорил с официантом.
