— Прямо как бездомный пес, — шепчу я Мичуке.

Мичука осторожно, словно не желая мешать, подбирается по камням к нему, прыгает на него со спины, валит на землю и кричит прямо в ухо: «Кукареку!» Чернявый катится вниз по склону, Мичука настигает его возле самой воды, опять забирается ему на спину.

Я приношу вражескую сумку, в ней, конечно же, все то же самое, что и в наших, но все же, кто его знает? Мичука подносит к шее Чернявого большой старый нож, тупой, перепачканный землей, он его стянул у бабки, жены старого Мркана, с этим ножом она в последние дни поста ходила на луг собирать в траве щавель и листья дикого салата.

— Я из тебя все кишки выпущу, если не дашь нам копченого мяса! — грозит Мичука.

— У меня нету! — сквозь слезы отвечает вачанский мальчишка.

— Открывай! — командует мне Мичука.

Я залезаю в сумку Чернявого, вытаскиваю еду, мяса действительно нет. Беру яйца и сыр, хлеб бросаю в воду, пусть лучше он реке достанется, чем его съест этот гад.

— Давай, раздевайся! Быстрее! — приказывает Мичука Чернявому и сам одной рукой сдергивает с его плеч помочи, тот снимает штаны, колено в крови, ободрал, пока катился вниз с обрыва. Заставляем его снять и трусы, Мичука хотел их искромсать ножом, но он совсем тупой. Я забрасываю одежду Чернявого за камни, мы грозим, что прирежем его как усташа, если он не сядет в воду, на дно мелкого Крчича.

Чернявый плачет, боится холодной воды, но все же медленно опускается, коснувшись ледяной воды вскакивает, кожа его вся в мурашках. Мичука дергает его за волосы и толкает.

Чернявый плюхается в воду, он уже не пытается встать и защищаться, только плачет. Прозрачная и быстрая вода Крчича, успокаивается в маленьком озерце, образованном его ногами.

Мичука протягивает мне нож, двумя руками тянет Чернявого за волосы, заставляет встать, тот, замерзший и дрожащий, смотрит на камни, туда, где валяется его одежда, не знает, что сделать, чтобы мы сжалились, мечтает скорее одеться и бежать домой. Учителей или других ребят поблизости нет, его плач не слышен из-за шума ветра и бурлящей воды, да и стрельба возле виноградника довольно сильная.

— Мы тебя отпустим, только повтори, что я скажу. Согласен? — спрашивает Мичука.

Чернявый кивает головой и первый раз вытирает слезы.

Мичука, немного подумав, говорит:

— Плевать я хотел на вачанского святого Анту.

Чернявый всхлипывает, но довольно внятно повторяет. Мичука продолжает:

— Смерть усташам!

Чернявый повторяет и это.

— А теперь повтори: чтоб мои родители сдохли.

Чернявый не хочет повторять, опять начинает плакать.

— Ну, тогда скажи: чтоб провалилась к чертовой матери вся моя родня, и живые, и мертвые.

Чернявый плачет все громче, повторять не хочет.

Длинные пулеметные очереди отдаются в Динарских горах и глохнут среди сосен, появляется солнце, а только что было так мрачно и холодно, что мне не верилось, что оно когда-нибудь выглянет. Отражаясь в воде Крчича, силуэт Чернявого дрожит, вытягивается, расползается, заплаканное лицо кажется гадким и злым. Мне становится страшно, я думаю, что в любой момент в Чернявом могут очнуться воля и сила — тут он нам и задаст, ведь он сильнее нас обоих, вместе взятых. Мичука тыкает его ножом в плотное бедро и говорит: — Повтори! — Чернявый наклоняется, по белой коже течет кровь, но быстро свертывается, должно быть, от холода. Не говоря Мичуке ни слова, я лезу за камни, бросаю Чернявому одежду, прислушиваюсь, вроде как кто-то идет, и бегу в сторону мельницы с криком:

— Тикай, учителя идут!

Михайло Пантич

Аля и один из тех дней

Эта моя сестра просто что-то удивительное. Совершенно особенное. Никогда не знаешь, что у нее на уме. Я не знал этого и тогда, когда рос рядом с ней, много лет назад, и не уверен, что знаю теперь, когда мы видимся редко. Но думаю я о ней постоянно. Ну, сами знаете, какой бывает любовь между братом и сестрой и все, что ей сопутствует: ссоры, милые мелкие пакости, недоразумения, каждодневный обмен колкостями и постоянные придирки, но при всем этом никакой ненависти, напротив, какая-то необъяснимая верность, сопровождающаяся довольно сильной взаимной ревностью. Несколько месяцев назад она переехала в другой город, на юг страны, в многоязыкую среду, нашла там себе нового мужа, он старше ее лет на пятнадцать, приличный человек, вдовец, пенсионер, в прошлом трудился в какой-то небольшой мастерской. Я, когда узнал про него, подумал, вот, наконец-то Аля, так ласково зовут ее родственники, получит то, чего всегда хотела.

Прежде, чем рассказывать дальше про мою вечную неуверенность в ней, нужно кое-что объяснить. Аля любила выходить замуж. В ее случае это можно было приравнять к сильной простуде. Выйдет из дома и простудится, либо влюбится. Я выхожу замуж, говорит. И выходит, а что вы думали. В первый раз мы с мамой обрадовались. Мама — преподавательница истории, науки очень поучительной. Первый муж мамы, Алин отец, умер, когда той было три года. Потом прошло много времени, Аля превратилась в девушку, самую красивую в нашем квартале и на всех ближайших улицах, которые входили в границы моего детского мира.

И тут в нашем доме появился новый мужчина, мой будущий отец, а потом родился я. Этот мужчина, мой так называемый отец, покинул нас, когда мне было полтора года. Я не помню его даже туманно, не знаю, жив ли он, существует ли. Мама и Аля о нем никогда ничего не рассказывали, скорее всего, чтобы защитить меня от боли и унижения. Но, судя по всему, и я готов поклясться в этом на уголовном кодексе, дело было в том, что этот придурок раскатал губу на мою молоденькую и хорошенькую сестру, у него потекли слюни, как и у всех мужиков, и между ним и мамой тут же все было кончено. Мы остались втроем, в небольшой квартирке в Новом Белграде, на верхнем этаже Китайской стены, так местные жители прозвали наш дом. Я рос рядом с моей златовласой сестрой, разница в возрасте была у нас четырнадцать лет, это такой срок, за который мир успевает дважды измениться, и с усталой и очень грустной мамой, за спиной которой была смерть Алиного отца, мужчины, которого она действительно любила, и неудача с донором спермы, благодаря чему родился я.

И так до тех пор, пока Аля не вышла замуж в первый раз.

Отлично, подумал я тогда, теперь у меня будет своя комната, маме тоже полегчало, потому что они с Алей с трудом находили общий язык. Сейчас я думаю, виной всему была нетерпимость между красавицей, чья красота увядает, и другой, только-только расцветающей, пусть даже речь шла о матери и дочери, впрочем, может быть именно в этом и было дело. Как бы то ни было, я делил комнату с Алей, моей родной сестрой, и первым обнаженным женским телом, которое я увидел в своей жизни и осознал, причем осознал в полном смысле, до конца, завороженный им, не в силах освободиться от мыслей о нем, отстраниться от его головокружительной притягательности, было ее тело. И какое тело! Здесь кончаются все слова этого мира, они бессильны выразить его красоту. Пока я был малышом, Аля, и сама зачарованная собственными изменениями, и сама влюбленная в свои бедра, живот и грудь, совершенно естественно не замечала моего присутствия. Она раздевалась и одевалась у меня на глазах всегда, когда хотела, часами разглядывала себя в зеркале, а когда, предполагаю, в первый раз распознала в моем до той поры детском любопытстве искру мужской похотливости, начала меня провоцировать, соблазнять. Между нами в этом смысле никогда не было никаких соприкосновений, но это ничего не значило. Она стала героиней моих самых ранних мальчишеских фантазий, чаще во сне, чем наяву, я же, и это тоже мое предположение, служил ей легко доступным и безопасным учебным пособием для отработки способов заигрывания, тех самых, что предваряют опасные связи.

Нас с мамой она покинула в первый раз, когда ей было двадцать четыре года, вышла замуж, как я уже сказал, и отправилась в свадебное путешествие. Но только мы начали привыкать к тишине в доме, ведь телефон теперь не звонил пятьдесят раз на дню, как Аля вернулась, прямо из этого самого путешествия, в нашу с ней общую комнату, которую я уже было начал переустраивать на свой вкус. У десятилетних мальчишек всегда серьезные жизненные планы, а я, хорошо это помню, был в том возрасте очень серьезным и ответственным, с развитым воображением и сексуальными фантазиями: скрещенные ноги учительницы географии произвели на меня исключительно сильное впечатление.