Подложив подушку повыше и удобно устроившись на кровати, она отчетливо увидела, как развивалась болезнь мужа. Началось это как-то несерьезно, даже напоминало нелепую шутку. Они пили кофе. Перед этим она разбудила его от послеобеденного сна, и он поднялся хмурый, словно с похмелья, но не раздраженный, что в последние дни стало привычным. Рухнул в кресло всей своей тяжестью — так ей показалось, когда она наливала кофе в чашку, не отрывая взгляда от струи. Она решила по любому избежать разговора о том, как друзья оставили его с носом, растащив все, что только можно было; одним из них был и ее нынешний директор. Она завела разговор о предстоящем дочкином выпускном, о том, какое платье ей лучше сшить. Протягивая чашку, она посмотрела на него, с удивлением заметив ухмылку. «Чего это ты смеешься?» — спросила она. Он, запинаясь, ответил: «Я не смеюсь». Его правая губа поползла вверх, как будто он улыбался только одной половиной лица. Попытался принять чашку, но рука не послушалась. Она безжизненно свисала с подлокотника. «Надо бы еще немного соснуть», — произнес он, едва выговаривая слова. Она попробовала устроить его в кресле поудобнее, но тело так отяжелело, что его оказалось невозможно сдвинуть.

В больнице он пробыл два месяца. Все эти шестьдесят дней пролетели для нее мгновенно. Был конец учебного года. Выпускной вечер у дочки прошел хорошо, о чем свидетельствовали фотографии. Сын, которому исполнилось шестнадцать, закончил очередной класс с отличием. Женщина любила дочку, а к сыну испытывала болезненную привязанность, еще и потому, что он был хром на одну ногу. По правде говоря, хромота была почти незаметной, так что даже не приходилось носить ортопедический ботинок. В этом была ее заслуга, десять лет она упорно и неустанно массировала сыновнюю стопу, с того самого момента, когда у двухмесячного ребенка установили врожденную аномалию. Она любила покупать ему подарки. За отличные успехи в школе на этот раз она побаловала его весьма дорогими фирменными кроссовками и джинсами.

Выйдя из больницы, муж укорил ее за то, что она за два месяца потратила на глупости почти все сбережения, но она снесла упреки молча, с затаенным упрямством. «Теперь нам следует изменить образ жизни, теперь мы нищие, я не могу зарабатывать, как прежде», — сказал он ей грустно, смирившись с судьбой.

Он бродил по дому, приволакивая ноги, по-детски радуясь, если ему на очередном осмотре говорили, что прогресс налицо, что последствия удара почти исчезли и что он будет здоровым пенсионером. Женщину сначала раздражало это его примирение с тем, что произошло, она уговаривала вернуться на работу и показать, на что он способен. «Ты ведь еще молодой, — говорила она ему. — Что такое пятьдесят два года? Да ничего. Опять станешь таким, каким был». Она старательно напоминала ему про их лучшие годы, убедительно воссоздавая картины совместных отпусков, путешествий, вспоминала его деловые успехи, свои достижения, тоже деловые, но не такие серьезные, как его (все-таки она была обыкновенным экономистом, а он — руководителем, от которого зависело все предприятие). «Помнишь, бывало, заведешь машину — и вперед. Дети на заднем сидении, я — впереди, штурманом, и с раннего утра на море, пока прохладно, кофе в термосе…» — начала она, и голос задрожал от нежности. Она посмотрела на него, и все сразу стало ясно: его не порадовали воспоминания, напротив, лицо помрачнело, а во взгляде сверкнуло презрение. Вечером, когда дети вышли в город, он навалился на нее, упрекая в холодности и отсутствии интереса, мял ее тело, приходя в ярость от собственного бессилия. Но даже если время от времени ей удавалось удовлетворить мужа, это практически не влияло на его поведение. Он оставался замкнутым и продолжал ревновать.

«Надоела мне твоя ревность». Женщина улыбнулась, услышав собственные слова, сказанные ему, как будто он был здесь, рядом, а не в семидесяти километрах, отделявших их город от столицы, от этой гостиницы и этого номера на пятом этаже. «Ты ревновал, когда для ревности не было никаких причин. Сумма ревности, подсчитать. Все только счета, счета, счета, — подумала, — все только счета, с покрытием или без».

Женщина взяла сумку, которую оставила на полу, рядом с кроватью. В ее внутреннем кармане, закрытом на молнию, лежал конверт с деньгами. Прежде чем открыть его, она включила лампу на тумбочке, вновь взглянув на призрачный циферблат часов. Цифры вспыхивали голубым светом, показывая десять минут пятого. «Уже», — подумала она, утешившись скорым наступлением утра. В конверте было две тысячи динаров. Констатировала, совсем как в своей бухгалтерии: «Купюрами по двадцать динаров». Это была неучтенка, ее часть отката от продажи служебного помещения в Белграде, которое принадлежало — она не знала точно — то ли прежней фирме, то ли новой, которая отделилась от старой и которую возглавлял мужчина, ставший ее любовником.

Женщина подумала, что все было неплохо исполнено, эта продажа, их приезд (директоров, юристов, шефов отделов продаж) формально на семинар экономистов в концертном зале гостиницы «Славия». Там же они сняли номера, поскольку семинар был рассчитан на два дня, но участники из других городов хотели немного развлечься, раз уж оказались далеко от дома. Ее директора не интересовало мнение экономистов, университетских преподавателей, разных теоретиков. «Все они утописты», — любил повторять он. Нравилось ему производить впечатление остроумного человека.

В самом начале их связи ему достаточно было показать палец, и она заливалась почти истерическим смехом. Когда она в первый раз оказалась в его постели, то подумала: «Боже мой, если я ничего не чувствую, никакого возбуждения, а уж о любви тут тем более речи нет — так чего же боюсь?»

Куда больше она боялась, что ее накажут за собственные подписи. Она расписывалась везде, где только ей велели. Для порядка читала тексты и сверяла цифры. На бумаге все сходилось, все было точно подсчитано, но она-то знала, что это только так кажется, все данные подделаны, подогнаны. Иногда она понимала, что кроется за этими фальшивыми данными, но, в основном, особенно в последнее время, подписывала счета, не вникая в их содержание, стараясь ничего не проверять.

Ночами дневная уверенность и легкость, с которой она визировала бумаги, внезапно сменялась хладнокровной серьезностью следователя. Она сама себе стала следователем: «Где отчеты о командировках? Что это за счета? Вы, как главный бухгалтер, должны были знать, что эти сведения сфальсифицированы. Где товар, закупленный в счет этого кредита? Не знаете или, что еще хуже, знаете…» В итоге она, навечно опозоренная, оказывалась в тюремной камере.

Купюры были новенькие, плотные и хрустящие. Получив их после обеда в ресторане, она почувствовала себя контрабандисткой. Все дела были обстряпаны в том ресторане. Фирму, купившую помещение, тоже представляли руководители — директор, шеф отдела продаж, юрист, а в качестве украшения присутствовала секретарша, явно чья-то любовница, молодая блондинка с глубоким декольте, которая то и дело вставала, куда-то уходила и вскоре возвращалась, бесстыже крутя задницей. Они, конечно, тоже получили свои доли отката. Потом они все вместе отправились на послеполуденное продолжение дискуссии о новых методах в экономике, как бы зарабатывая себе алиби.

Вечером они опять встретились за ужином с горячительными напитками, на этот раз в гостиничном ресторане.

Днем женщина не успела обойти магазины и потратить деньги. Пачка банкнот, пока она держала ее в руках, пахла чем-то пресным, сырым мясом и эссенцией. Ее чуть не стошнило от этого запаха. На самом же деле вонь исходила из открытых дверей ванной комнаты, смердело дезинфекцией.

«Он даже душ не принял», — подумала она о директоре. Спешил присоединиться к обществу, расположившемуся в ресторане. Она смотрела, как тот поспешно одевается, почти на бегу, стремясь уйти как можно скорее. Ей пришлось напомнить ему о галстуке. Даже сама повязала его, намеренно полуголая, в одной комбинашке, приблизившись к нему. Он шлепнул ее по ляжке и сказал: «Можешь присоединиться к нам, если пожелаешь». Она ответила: «Нет, спасибо, я устала».