Первые восемь месяцев он учил язык, четыре курса по пять часов ежедневно, со сдачей экзаменов в конце каждых двух месяцев, плюс заключительное испытание. Это было непременным условием, прописанным в договоре о найме на работу, так что он трудился в поте лица. Учился прилежно, как истовый карьерист. Не снимал наушников ни дома, ни в ресторане, ни в автобусе. Ходил в них и на улицу, и в универсамы. При этом вполголоса повторял записанные фразы из учебника, совершенствуя произношение. Учил грамматические правила, решал дома лингвистические задачки. Засыпал и просыпался по-датски, и во сне говорил на нем. Сдал заключительный экзамен, после чего неспешно, но упрямо переходил в повседневной жизни с английского на датский, меняя привычные, давно усвоенные языковые шаблоны, чтобы отработать деньги, которые фирма вложила в его обучение языку.

На каждый рутинный вопрос типа «как дела» он декламировал фразу: весьма неплохо, спасибо, что поинтересовались, — а если кто-то на ходу спрашивал, как он провел выходные, моментально отвечал фразой из учебника: как обычно, немножко работал, немножко отдыхал, как это принято. А если кто-то ненароком после вопроса о том, откуда он приехал, спрашивал, привык ли он уже к Дании, с готовностью отвечал: о да, это прекрасный город, люди замечательные, разве что климат немножко другой, но я к нему понемногу привыкаю. Так он и разговаривал, строго соблюдая правила учебников, довольный тем, что успешно овладел языком, пока в один прекрасный день коллега из Пакистана не сказал ему, расхохотавшись: слушай, парень, не сдавайся, язык — креативное пространство, оттянись немного, что ты декламируешь, как заведенный! В каком смысле заведенный, отреагировал Душко. Так ведь смешно, когда ты шпаришь, как по школьному учебнику. А что тут поделаешь, ты ведь и сам знаешь, какие здесь правила. Как что поделаешь, перейди, по крайней мере, на лекции для третьего курса, там уже не говорят о разнице в климате. Кстати, нормально, когда о климате говорю я, Паки, поскольку у меня здесь и в самом деле есть проблемы с холодрыгой. Эту фразу вставили в учебники наверняка из-за нас, пакистанцев, чтобы завести разговор. Ты же спокойно можешь эту фразу пропустить, поскольку разница в климате с твоей страной, думаю, не так уж и велика. Ты ведь европеец, мужик, а долдонишь о климате как какой-нибудь робот. Сам ведь сечешь, что они там нас не датскому учат, а тому, как нам правильно отвечать на то, что прописано. Это тебе и есть глобализация, парнишка, к этому и надо адаптироваться с помощью разговорных шаблонов, а не про климат им втирать.

Я понимаю, но если меня люди вежливо спрашивают, привык ли я к здешней жизни, тут, у них, что мне им отвечать? Ну так скажи: да! Или так: нет, еще не совсем, но когда это случится, ты будешь первым, кому я скажу об этом! Или так: не знаю, может, и привык, но я об этом не думаю. Или ответь: с чего бы мне привыкать, я ведь сюда не из пещеры на четвереньках приполз! Так и скажи им, это самый правильный ответ. То есть если ты на самом деле не из пещеры приполз на четвереньках, захихикал он, изобразив обезьянью походку. Для меня это стало первой эмигрантской лекцией, часто повторял Душан, вторую мне прочитали лебеди, и после них я перестал чувствовать себя несчастным перепуганным эмигрантом.

Этот пакистанец, Хосам Омар Аббас, его замечательный друг, редкий инженер из двадцати тысяч пакистанцев, работающих в Дании, однажды в солнечную субботу пригласил Душана на обед в свой любимый тайский ресторан «Новый сад» на Восточном бульваре, недалеко от озера. Запасись свободным временем, парень, напомнил он, этот ресторан рядом с озером, так что после обеда сможем полюбоваться лебедями. Что за лебеди, спросил Душан. А ты что, никогда раньше лебедей не видел, поверить не могу, что, в самом деле? Ну, не видел, и что тут страшного? Ничего страшного, просто они — здешняя достопримечательность, здесь их люди любят почти как Ее Величество королеву. Потому как они и в самом деле по-королевски прекрасны, вот увидишь.

Извини, Хосам, неужели эти птицы настоящие, спросил Барачки, недоуменно глядя в тот полдень на озеро как на естественную огромную солнечную открытку с множеством прекрасных птиц на спокойной глади воды, бликующей под солнечными лучами. Не-е-е, что ты, это искусственные птицы на искусственном озере, которыми искусственно любуются два искусственных датчанина, то есть мы с тобой, рассмеялся Хосам.

Тем же вечером Душан написал жене большое письмо, в котором рассказал о встрече с чудом. Я увидел посреди города настоящее Лебединое озеро. Ты не поверишь, но посреди города есть озеро, в котором плавает больше сотни лебедей (так ему поначалу показалось, позже он станет придирчиво точен во всем, что касается этих птиц). Мой товарищ был вынужден вскоре уйти, а я оставался на берегу почти два часа, потому как глаз не мог оторвать от этих прекрасных созданий. Я не в силах описать тебе это замечательное зрелище. Огромная стая покрывает все озеро, и каждая птица бесшумно скользит по воде, как будто она живет сама по себе, отдельно от всех, одна и единственная, и не только среди подобных себе, но и во всем мире. Какая изысканность, какая элегантность в скульптурных формах тела. Какая царственная, полная достоинства осанка. Какая нежность и утонченность в роскошно изогнутой линии длинной шеи. Представь себе, поначалу я даже подумал, что это прекрасно исполненные пластиковые фигуры. За это меня отругал мой товарищ Хосам, о котором я уже писал тебе, он долго смеялся надо мной. Это он привел меня на Лебединое озеро. Завтра я сам отправлюсь туда, чтобы как следует рассмотреть их. Я живу далеко от него, на другом краю города, так что направлюсь туда сразу после работы. Я пришлю тебе фотографии. Жалко, что я сегодня не взял фотоаппарат с собой.

В тот майский субботний полдень Душана Барачки накрыла глубокая эмигрантская очарованность исключительными птицами, и это очарование, по его собственному признанию, переросло в неизлечимую болезненную зависимость.

Сначала он, говорит, просто отправлялся по выходным любоваться ими, потом эти походы стал совершать все чаще, и длились они все дольше. Он купил бинокль, чтобы можно было получше рассмотреть птиц, и стал внимательно рассматривать каждую отдельно взятую особь. Дома он садился за компьютер, чтобы, увеличивая фотографии, найти у них какие-нибудь отличительные черты, с тем, чтобы на следующий день сразу опознать их. Он наделял птиц именами, следил за переменами в их жизни. Он знал, кто из них и в какой день останется в лебедином лагере на небольшом поросшем лесом островке. Он немедленно узнавал пришлых птиц, которые обычно появлялись весной, иногда их было много, а иногда всего несколько, они задерживались на озере ненадолго, от силы недели на две. Было там и три черных лебедя, фактически темно-серого цвета. Однажды весной вылупилось пять черных птенцов, так что если вся стая дружно курсировала невдалеке, они во всеобщей белизне выглядели как пестрое пятнышко. Той осенью черная семья улетела, остался всего один, который упрямо обихаживал белоснежную лебедь. У Душана есть целая серия снимков этой парочки. Однажды на озеро прилетел лебедь-трубач. Это редкая порода, обычно они живут в Австралии, сильная птица, обладающая громким, пронзительным голосом. Этот визит удивил гуляющих в парке и, очевидно, самих лебедей. Трубил он мощно, совсем как пароход, словно призывал кого-то, как правило, ранним утром и перед заходом солнца. Интересно, что тихие арктические молчуны держались так, будто вообще его не слышат. Он пробыл на озере всего дней десять. Никто не отвечал на его громогласные призывы и ухаживания, так что ему, видимо, надоело трубить впустую, не получая отклика. Мне показалось, говорит Душан, что нашим лебедям, уроженцам тундры, полегчало, когда он улетел.

Время шло, и я все больше понимал язык их тела. По движениям я понимал, кто из них злится, или сильно озабочен, и когда какая пара вступала в любовную связь, и когда они были готовы схлестнуться, даже если за этим никаких боев и не следовало. У меня полным полно снимков жестоких стычек между самцами, скорее всего, они происходили на почве ревности, но есть у меня и фотографии горячих поцелуев, когда гибкие шеи и скрещенные клювы принимают форму сердца. В двух особых больших альбомах хранятся фотографии всех пар, причем некоторые из них со своими птенцами. Они ведь, утверждает Душан, в семьях хранят верность, и только смерть одного из партнеров разбивает их союз. Он любил фотографировать их в начале лета, когда на озере появляются мамаши с молодью. Птенцам он приносил измельченный ржаной хлеб, потому как опасался, что зерно будет для них слишком твердым.