И поэтому он намного дороже.

Ночь. Аля, должно быть, сидит возле окна, слушает шум воды и читает какую-нибудь нотную запись, любимую партитуру, переполненная любовью ко мне, к Мирославу, ко всему свету. Потом встает, снимает с постели покрывало, готовится лечь спать. Быстро переодевается, в полумраке комнаты белеет ее нежная кожа. Гасит ночник над изголовьем и прижимается к мужу. Постепенно засыпает, и по мере того, как ее охватывает сон, наполненный тишиной, все более и более глубокий, ее мысль, что наконец-то она счастлива, отделяется от нее и улетает куда-то, одна, сама, в какие-то никому не доступные пределы. Да, все самые лучшие мысли, родившись однажды, продолжают существовать где-то вне нас, и совершенно отделившись от этого мира, на что им нужно известное время, сколько — не знаю, поднимаются к облакам и соединяются с вечностью.

Я думаю об Але. И о Мирославе.

Но мне что-то грустно, почему — не знаю, так просто. Мысль о смерти тяжела и над водой.

Как сказал Джон Уэйн в одном старом ковбойском фильме: «Пусть закончится и это, и я отправлюсь на Страшный суд счастливым».

Перевод

Ларисы Савельевой

Я не могу об этом говорить

Чем ближе подкрадывался вечер, тем неспокойнее мне становилось. Я пытался с этим справиться, но мне не удавалось. На улице буйствовал поздний июль, на опустевший город легла обжигающая духота. Весь мир, в течение года погруженный в однообразную усредненность, решил позволить себе несколько райских деньков на море или в горах, что, конечно же, повернет к лучшему жизнь каждого человека.

Ан нет. Если бы все было так, то деревья б ходили^[1].

Мы никуда не поехали. Ивона не смогла взять отпуск, она работает у какого-то хорька, для которого и это определение комплимент, а я тяжел на подъем, один не люблю никуда ходить, даже в супермаркет, еще меньше мне нравится в воду заходить и выходить из нее одновременно с тысячами других тел. Целый день я болтаюсь по квартире, каждые полчаса принимаю душ, и жду, когда она вернется с работы. Я подхожу к телефону, который не звонит. Июль, что уж, все куда-то уехали. Июль — адский месяц; мне кажется, если в аду есть времена года, то там должен быть вечный июль, жаждать которого могут только сумасшедшие. А большинство такие и есть. Не то чтобы он заслуживал дантовских кругов ада, но дышать нечем, жар бьет отовсюду, а использовать там кондиционер, я полагаю, строго-настрого запрещено. Я, кстати, не выношу кондиционеры, у меня тут же садится голос, и при этом возникает ощущение, что меня постепенно готовят к температуре морга. Звучит не вполне здраво, но это так. У меня есть свои способы естественного охлаждения: я приоткрываю окно в комнате, вешаю на него мокрую простыню, и глядишь — немного легче дышать.

Впрочем, такие испытания и напасти можно выдержать, человек — животное, которое ко всему привыкает, как сегодня утром я свыкся с так называемой музыкой, которую несколькими этажами выше включил какой-то идиот, думая, что он единственный человек во всей вселенной. Басы сотрясали бетонную конструкцию нашей новобелградской десятиэтажки (которую можно воспринимать как перевернутый вверх дном ад), так что кто-то с менее крепкими нервами, чем у меня, а таких, насколько я знаю, немного, мог бы подумать, что речь идет о землетрясении в 3,5 балла по шкале Рихтера. А что еще хуже — в какой-то момент я поймал себя на том, что сам напеваю эти глупые припевы, просто клинический случай эхолалии, когда вы целый день неосознанно повторяете то первое, что услышали, проснувшись утром…

Я как раз выходил из ванной — было около пяти пополудни, милостивое солнце начало ослаблять хватку, но духота при этом росла, — когда Ивона вернулась с работы, и еще от дверей крикнула:

— Есть кто? Милица, ты где? — в моменты особой нежности она меня называет Милица. Только представьте себе: человек весом 120 килограммов с именем Милица.

— В ванной, — откликнулся я через приоткрытую дверь.

Я где-то прочитал, что лежание в теплой воде хорошо расслабляет, но в моем случае этот способ не сработал. (Мы все так или иначе — особые случаи. Я — особенно. Существует ли тот, кто думает о себе иначе?) Меня разморило, я был мокрый, полный бессмысленных припевов нашей изобретательной и конгениальной эстрады.

— А вот и я, подожди меня, — продолжала она. — Душ — это первое, что мне сегодня просто необходимо.

В коридоре она скинула сандалии, в ванной сбросила легкое платье, а потом, такая разгоряченная, обняла меня и поцеловала, ее тепло меня опьянило, а после все произошло, как обычно, как это всегда бывает между людьми, которые привлекают друг друга и любят.

— Мы не будем обедать, — сказала она чуть позже в столовой. — Я сделаю только салат, потом пойдем на часок в город. Стевана отпустили из санатория, и он приглашает нас на ужин. У него новая девушка, он говорит, что они познакомились во время лечения и что он хочет нас познакомить как можно скорее.

Так и выяснилась основная причина моего беспокойства. Иногда я кажусь себе лягушкой, которая в стеклянной банке или в квартире, вообще-то все равно, предсказывает погоду и, хм, менее приятные ситуации. К Стевану, брату Ивоны, я не отношусь никак, и не люблю, и не ненавижу, мне просто мешает его невыносимая легкость бытия. Он ничем в жизни не занимался серьезно; сначала ударился в философию, потом в политику, все сплошь успешные направления. Он несколько раз женился, родил нескольких детей, половину из них признает, половину нет, и постепенно он, вылепленный средней школой гуманист, абсолютно неосознанно, от избытка времени и безответственности, нырнул в алкоголь. А потом годами рассказывал Ивоне и мне, что пьянство на самом деле — поэзия и что это лучшее состояние, которое человек только может себе позволить — любовь переоценена, говорил он, поверьте мне, и особенно все это кроватное жульничество, у меня есть в этом опыт, говорю же, я люблю алкоголь и отказываюсь лечиться — в конце концов он оказался в психиатрической лечебнице, или где-то еще, и более полугода пытался выкарабкаться…

Мы пошли на ужин, что нам оставалось, нужно же поддержать человека. Кроме того, ни одну любовь не стоит недооценивать, может, он наконец-то образумится с этой своей новой девушкой.

Она почти все время слушала и смеялась. «Я Лидия», — сказала она при знакомстве, пока мы садились за столик в плавучем ресторане. С реки доносился запах гнилой травы, в июле даже Дунай не в лучшей форме. Мы ели какую-то размороженную, безвкусную рыбу и пили минеральную воду, в знак солидарности. И тогда Стеван рассказал, как и когда он понял, что это его питие сыграло с ним злую шутку:

Как-то утром я проснулся под кроватью. Да, прямо так, я не мог вспомнить, где нахожусь и как сюда попал. На самом деле, я не помнил ничего из того, что я делал в предыдущие дни, если я вообще что-то делал. Знаете, алкоголь забирает всего человека и не терпит какой-либо работы. Последнее, что у меня осталось в памяти, — как я возвращался откуда-то, когда мне позвонила одна из моих бывших жен и сказала, что у нее рак, и что она не знает, на кого оставить сына, врачи дали ей еще два-три месяца. Несмотря на то, что ребенок на самом деле не мой, она родила его через несколько лет после того, как мы расстались, я, вдруг, не раздумывая, без какой-либо веской на то причины, решил взять малого к себе и тут же напился. И кто знает, сколько дней я метался, короче, я проснулся под кроватью, у меня было чувство, что я заперт в сундуке. Кое-как я выкарабкался оттуда, осмотрелся в квартире. Значит, кто-то меня туда привел или мне самому это как-то удалось, черт его знает, и тогда я решил, что хватит. Я пошел на улицу Драйзера^[2]. Когда входишь внутрь, за тобой закрываются входные двери — и выхода нет. Тут я и познакомился с Лидией. Время от времени я звонил своей бывшей спросить, как она, ей становилось все хуже и хуже, и мы договорились, что я действительно усыновлю ребенка. Она оформила бумаги, проблема была только в том, что характеристика опекуна не так уж и безупречна, но, я думаю, мы и с этим как-нибудь разберемся.