М-да, о боли едва ли можно говорить, боль в основном терпится, и потому разговор постепенно стих, прежде чем мы перескочили на другие темы, на домашние задания, оральный секс и прочее. И сразу нам стало легче, хотя старость и боль по-прежнему поджидают нас. У выхода, в прихожей, мы остановились перед зеркалом, Мария спряталась за моей спиной, и ее, такую маленькую, совсем не было видно. На мгновение мне даже показалось, что я здесь один, и все, что было, — и разговор, и ее крошечная ножка — все это мне привиделось, я сплю и в любой момент могу проснуться.

Тем не менее, я запомнил все, что она мне сказала, как надо писать домашние задания, чтобы учителя не заподозрили, что их пишут родители, ведь это совершенно недопустимо. Школа — конвейер по производству будущих великих зомби, да и разговор об оральном сексе был неплох. Все мужчины одинаковы, сказала она, их легко купить за минет. Не так уж это и страшно, минут пять труда, это возбуждает, а мужчина после этого твой навсегда. Пока у него отсасываешь, он мнит себя хозяином мира. Каждый мужчина так думает, потому что в тот момент он таковым и является. Да, согласился я и намотал на ус, а потом, на тротуаре, где воздух дрожал от зноя, я, уже отсосанный, спросил себя: если это так, тогда почти все мужчины — хозяева мира, ведь все это происходит повсюду! Полмиллиона хозяев мира, как минимум полмиллиона маленьких слюнявых гитлеров именно в эту секунду, пока женщины отсасывают у них, думают, что вселенная принадлежит им. Может быть, решение и заключается в том, что каждый считает, будто это происходит только с ним, и больше ни с кем, и каждый полагает, будто это происходит с ним во сне. Он еще не проснулся…

Мы простились, и я вышел из квартиры Марии, пребывая в твердой уверенности, что никогда более не вернусь в это место, даже ценой того, что у моей дочери, то есть у меня, некому будет проверять домашние задания. Я чувствовал себя как человек, предавший друга, угрызения совести тоже одна из форм боли, которую мы сами причиняем себе. Вообще-то я терпеть не могу утешать кого-то, как не люблю, когда утешают меня, поскольку мы, как правило, глубоко безутешны и такими должны оставаться хотя бы по той причине, что вообще существуем, чего уж тут непонятного. Даже божественные создания вроде Марии живут своей маленькой, нелегкой жизнью, полной глупых обыденных мелочей и бессмысленных вопросов. И все они жалеют себя, всем, кроме них, живется лучше, но нет, меня тошнит от такого привычного восприятия жизни, от постоянного ожидания дурных вестей. Мне легче с другими, чем с самим собой. Я хочу ждать добрых вестей, причем неважно, дождусь ли, ведь главное — чего-то ждать…

…а теперь даже не знаю, как продолжить. Лучше всего по порядку. Если тут есть хоть какой-то порядок, если это не хаос и боль в сотне не связанных между собой эпизодов. Это стало невыносимо лицемерным, да-да, я перестал ходить к Марии, решил порвать с этим, потому что недостойно человеку путаться с женой друга. Я так и поступил, без объяснений, но все время беспрестанно думал о ней. Жара не утихала и в последующие месяцы, старейшие жители Нового Белграда не могли припомнить подобной катастрофы, асфальт вспучился, земляная корка превратилась в бетон, парки горели. Установилась странная погода, как будто тяжкая мгла навалилась на всех нас и заперла в безвыходном, печальном одиночестве, в многолюдном одиночестве. Жизнь развивалась, как мираж в пустыне с раскаленным воздухом, трепещущим над главным городским проспектом.

Я не мог с Марией, не мог без Марии.

И еще кое-что. Я решил все рассказать ее мужу. Мы за это время несколько раз встречались, сходили на решающий матч, на «Фестиваль ветеранов рока», где наши знакомые играли Дилана, в наши дни пророки появляются иной раз неожиданно. И на рыбалку ездили, без особого успеха, часами сидели у воды, молчали и ждали совершенно понапрасну, хотя в этом деле ничего понапрасну не бывает. И тогда, во время очередного похода на реку, приятель предвосхитил меня.

На наше место мы пришли перед самым рассветом. Начинался жаркий день, похожий на то, что ждет нас в аду.

— Эх, Михайло ты мой Михаилович! — произнес мой друг. — Стареем мы с тобой.

— С чего это ты вдруг? — спросил я. — Смотри на поплавок, смерть наша еще далеко.

— Да, далековато. Но приближается! Черепаха догонит Ахилла, рано или поздно, помнишь, что нам говорила училка логики?

— Да кто это будет вспоминать?

— Хотя бы я, например.

— Да ну тебя, давай о чем-нибудь другом.

— Давай. Скажи, насколько у тебя с Марией серьезно?

Тишина длилась ровно три с половиной секунды, я сосчитал, у меня внутренние часы работают. Я растерялся, надо было выиграть время. Я не знал, что ответить. И что вообще принято говорить в таких случаях. И потому пробормотал только:

— Я думаю, ты знаешь…

— Знаю, она мне сказала.

Несколько недель спустя Мария позвонила мне и спросила, куда я пропал, почему не появляюсь. Так что я опять пришел к ней. Решение есть решение, а маленькая ножка есть маленькая ножка, маленькая ножка как повод в миллион раз сильнее любого решения, она способна на все, даже заставить на некоторое время отступить боль, которая никогда не прекращается, которая всюду, в нас и вокруг нас.

Потом все развивалось точно таким же образом. Каждый раз, уходя от Марии, я клялся, что это в последний раз, и каждый раз после звонка мчался к ней, потому что это было сильнее меня. Кроме того, теперь, думая обо всем этом, прихожу к выводу, что со временем у человека начинают развиваться худшие черты, например безоглядность и эгоизм, которых, казалось, прежде не было. Тем не менее, когда они проявляются, ты сначала подавляешь их, делаешь все, чтобы их изжить, но поскольку это невозможно, так как худшие черты изобретены дьяволом и весьма активны, то постепенно ты отдаешься им, даже хуже — начинаешь ими наслаждаться, как я наслаждался Марией, не думая о том, что это может причинить боль моему приятелю. Я не смог бы (не умею) логически доказать, но убежден, что это именно так: боль невыносима и невыразима… Ничего он не сказал мне, кроме того, что знает… А что он, черт побери, мог бы еще сказать? Боль требует от нас полной отдачи… И он, пока я бывал у Марии, где-то болтался, я же тонул в ней, испытывая от этого жуткие угрызения совести. Это был грех, достойный того, чтобы его искупил мой тезка, архангел. Только он смог бы это сделать, он знает, что страсть сильнее греха.

И я думаю, что Бог это понимает, потому он и ставит боль рядом со страстью.

Для меня не играло никакой роли то, что мой приятель делает кому-то то же самое, что я ему, или что кто-то делал то же самое мне, так что я в глубочайшем отчаянии и с глубочайшей страстью продолжал, переступая через самого себя, бросаться в объятия, которые стали для меня так важны. Погибая в этом священнодействе, мы по крайней мере на мгновение освобождаемся от мысли о том, что смертны; и я стремился как можно скорее увидеть ее ножки и, м-да, ее груди, о них особый разговор. Да, я уже говорил вам, это ежеминутно случается с сотнями тысяч мужчин, это желание как можно скорее увидеть груди, и каждый из них думает, что увидит нечто особенное, но я могу поклясться, что груди Марии были чем-то особенным, именно потому, что — я смотрел на них… Молочная Мария.

(…)

И теперь, после всего.

Сижу здесь, в комнате, жду, пока позовут, еще не привыкший к своей будущей роли. День жаркий и душный, и так месяцами напролет — раскаленный бетон, воздух, перенасыщенный испарениями. И вдруг боль вроде бы прекратилась, словно утонула в какой-то молчаливой бездне, и во мне возникает радость от того, что жизнь продолжается, что я дышу и мыслю, все равно о чем, хотя бы о том, что имел жену своего приятеля. Где-то раздается гром. Небо потихоньку затягивают облака, и поднимается ветер, я смотрю, как перед моим домом воздушный вихрь закручивает пыль и мусор. На землю падают тяжелые, крупные капли, вслед за ними разверзаются небеса, и зловещие тучи, словно в Судный день, обрушиваются на Новый Белград.