— Он пил?

— Если это называть именно так, а не замедленным самоубийством. На самом-то деле пить он не умел, настоящий германский дух, упрямство, решительность, прилежность, точность, и когда он получил все, что хотел, то не знал, что со всем этим делать. Все закончилось совершенно бездарно: первая утренняя рюмка, вторая утренняя рюмка, потом, в течение дня, бессчетное множество третьих, плюс пиво в неограниченных количествах, чтобы утолить жажду…

Она остановилась, но только для того, чтобы через несколько секунд продолжить:

— Знаешь, хотеть что-то получить — это бывает так по-разному…

Опять повисла пауза.

— Я думаю, это относилось и к вашему союзу?

— Наверное, хотя я не сказала бы, что мы жили плохо. Да и Томас стал для меня не самым плохим выбором, после второго развода я просто не знала, куда деваться. Кроме того, мама тоже здесь жила, старела, так случилось, что я когда-то была не нужна ей, а теперь она во мне нуждалась, все со временем перевернулось. Томас все понимал… Ну, скажи, что делать женщине в мои годы, у которой два бездетных брака с алкоголиками за плечами и такая замечательная профессия как преподаватель литературы, в наше идиотское время, в нашей ужасной стране, разве я могла там работать, а?

— Ну, скажем, могла бы пожить со мной.

— Ты знаешь, что это было совершенно невозможно.

— Это почему же?

— По тысяче причин.

— Назови хоть одну.

— Во-первых, ты единственный человек, которого я действительно любила и которого продолжаю любить. И ради этого портить тебе жизнь?

Это Тамара, которую я так называю. Никогда не пойму, в чем причина моей неизбывной любви к ней. Она никогда не перестанет удивлять меня. Я обещал, что расскажу вам об удивлении, и вот сейчас делаю это: вы, дорогие мои, постоянно меня удивляете, не проходит и дня, чтобы мир ни удивил меня, и в первую очередь люди и то, что они творят и почему творят, и потому не могу быть с людьми, нервов у меня на это не хватает, и потому вновь и вновь удивляюсь их способности причинять боль, может, они это делают, чтобы смягчить собственную, чтобы почувствовать себя сильнее и могущественнее прочих, потому что на самом деле заметно слабее. Понимаете ли вы, насколько их поступки бессмысленны, ошибочны, недостойны, отвратительны? Тамара, конечно, удивляет меня по другим причинам, я никогда не смогу понять, почему любовь должна стать поводом для отказа от любимого, разве не должно быть все наоборот? Но нет, с ней все именно так, и она не изменяет себе, несмотря на мою ранимость, на мою обиду. Может быть, она добивается именно того, чтобы — оставляя историю наших отношений постоянно открытой, возможной, обещающей и никогда не завершенной — осознать всю полноту любви ко мне. Не знаю, в самом деле не знаю, но после трех ее браков, трех фильмов с глупыми либо грустными финалами, это уже не кажется невозможным. Повторяю: не знаю. И опять-таки, эта наша история в состоянии наполнить нас, правда, меня — через боль, ее — через несогласие, ибо все это делает ее нашей, особой жизнью в Боге. Только не подумайте, что я какой-то подвижник, монах, если уж поминаю Бога, о нет, и что единственной моей реализованной любовью стала привязанность к своему коту. Нет, что вы, частенько в своей жизни я бывал с женщинами, случалось, и влюблялся в кого-то из них, но каждая в конце концов обретала ее лик, лик той, которую я называю Тамарой, она проявлялась в каждой.

Я понял, как все это бывает — с любовью и с болью. Сначала мы вдохновлены встречей, словно узревшие Бога (может, и так, может, это и был Бог, когда я впервые увидел Тамару, не припомню, давно это было), во второй раз хотим повторить первый опыт, но такого никогда не бывает, не может быть, мы уже излечились от слепой веры. А в третий раз, в третий раз мы уже сидим и пытаемся объяснить друг другу, что с нами на самом деле случилось. Мы с Тамарой сидели в доме Томаса и занимались именно этим. У нас не очень-то получалось. Все, о чем я столько времени размышлял, казалось мне теперь лишним и пустым. Да, это точно: думать о ком-то и быть с ним — две разные вещи. Тамара приготовила ужин, мы немного поговорили о том о сем, она сказала мне, что пока ничего не планирует, просто хочет выспаться и отдохнуть, и мы отправились на покой, каждый в свою комнату. Разумеется, заниматься любовью с тем, кто пару дней тому назад похоронил мужа и мать, м-да, это как-то… Не знаю, что и сказать.

Я долго ворочался и заснул, кажется, только перед самым рассветом. В доме Томаса и Тамары царила идеальная тишина, снаружи не проникал ни малейший звук, даже деревья в саду не шумели листвой, ночь накрыла и обездвижила пригород. Много о чем я думал, и постепенно мне стало не хватать моего кота, и тут — вздыхая всего в нескольких шагах от той, которую постоянно вожделел, пока ее запах витал во мраке, желая хоть кому-то (вот, например, вам) рассказать все о Тамаре, как я ее называю — я понял, что искренне можно говорить только о том, что у вас болит. Эта боль неопределима и непреходяща, боль — мое единственное постоянное, неутихающее средоточие. Я не перестаю думать о ней, потому что вновь и вновь переживаю ее. Разумеется, это не только физическая боль, та, которую можно подавить седативами или морфием, нет, это боль, к которой я готов каждое утро, боль, которую мне причиняет весь мир, включая Тамару. И эта боль заставляет меня бодрствовать, боль обостряет мои чувства, заставляет присутствовать в этом мире. Так она протекает и никогда не перестает. И даже теперь, когда я оказался в непосредственной близости от этой женщины, боль, возникшая после ее первого ухода, не исчезла окончательно. Может, со временем она несколько смягчилась, немного притупилась, и теперь уже не такая резкая, как прежде, расслабилась, потеряла прежние очертания и сменилась каким-то неопределенным, длительным состоянием сгустившейся пустоты, но она все еще здесь, где-то во мне, достаточно только подумать о ней, и она появляется вновь. Увидев Тамару в холле гостиницы, заметив, как на нее устремляются взгляды оказавшихся там людей, я захотел поговорить обо всем, свободно, в деталях, выговорить все, что ношу в себе, высказать даже то, что никогда бы не пришло мне на ум в ее присутствии, а оказалось, что все это, вместе взятое, выяснилось не бог весь чем, а только разговорами о том, как те, кого я больше всех любил, больше всех причинили мне боль.

Как это взаимосвязано? Не потому ведь я их люблю, что они причиняют мне боли больше всех. Нет, конечно же, нет. Но только я знаю, что все меняется, и только это чувство неизменно, постоянно, словно весь мир зиждется только на нем. Да, мне понадобилось лет двести, чтобы это понять, я вырос с этой болью, без нее, похоже, я не смог бы стать тем, кем стал сейчас, одиноким обожателем кошек и вечно нереализованным в своей любви к Тамаре человеком, который может сказать, что любит мир, несмотря на боль.

Вот этого я добился.

Любить весь мир, пусть даже он и не знает о моем существовании.

Любить его, вопреки тому, что в нас болит, не только в том смысле, что он постоянно и неустанно приносит нам боль, но и потому, что в нем мы обретаем себя. Любить его так, как я люблю своего кота, просто так, не преследуя интереса, настоящей любви повод не нужен. Впрочем, кто сможет объяснить, какой повод годится для любви?

Кто?

Утром я сказал Тамаре, что хочу как можно скорее вернуться домой. Она поняла. Но попросила остаться хотя бы дня на два, чтобы она осмотрелась и пришла в себя, собралась с силами. Я согласно кивнул. В первый день мы обедали в каком-то отличном ресторане, пили отличное вино, и там она повторила, что любит меня, во что я, конечно же, не поверил и никогда не поверю, а потом мы отправились в ближайший зоопарк, где она, остановившись перед клеткой с райскими птицами, уже второй раз за день сказала, что часто, почти каждое утро, прежде чем выйти из дома, или вечером, перед тем как уснуть, думает обо мне, на что я, когда мы направились к загону с меланхоличными ламами, надменными верблюдами и прочими равнодушными парнокопытными, вновь сообщил ей, что не верю этому, но это ничуть не мешает мне связывать с ней свою любовь к кому угодно. Вечером она приготовила ужин, мы опять пили какое-то отличное вино, и любовью мы, разумеется, не занимались, все-таки мы люди в том возрасте, когда этим не занимаются каждый день. Хотя мне хотелось, и я сказал ей об этом. Она улыбнулась и ответила, что у нее не хватило духу сказать то же самое. Мы решили отложить это дело до более подходящего случая, если таковой подвернется, ну а если ничего не случится, то я, по крайней мере, буду думать, что она тоже хочет, и все время буду желать ее. Второй день прошел в приготовлениях к полету: мы пообедали, я упаковал вещи, и мы отправились в супермаркет, где я купил коту пачку деликатесов с запахом омаров, я тоже попробую чуть-чуть, если он не заметит. Тамара проводила меня в аэропорт и на прощание действительно поцеловала меня, у этого поцелуя был знакомый вкус, тот самый, что и миллион лет тому назад. Я махнул ей рукой, она ответила, и я направился к своему терминалу. В самолете рядом со мной никого не было, и я воспользовался этим, чтобы напиться в доску, последовательно и основательно, полностью осознавая материальную и моральную ответственность.