– Стоять! Ты откуда?

– С Красной.

– Откуда с Красной?

– С Темпа.

– Кого знаешь?

– Власа, Шарона, Потапа, обоих Зыков, Кобретти.

– Как Власа зовут?

– Женя. Кобретти – Олежка.

– Ну все, иди.

А вот во враждебном районе – на Маяке – я однажды попался вместе с другом. Сперва нас схватили человек пять, потом прибежало еще человек десять. Нас прилично побили (опять же, в те годы это как-то было почестнее, да и мы маленькие были – то есть не валили, по головам не прыгали). Денег у нас не было. Мне дали пару раз в челюсть, пару раз в пах – несильно, и случайно печаткой пробили губу. Я весь залился кровью. Местным стало меня так жалко, что меня повели на колонку умывать. А потом еще вместе сидели, курили, и они говорили типа «ты уж извини – мы не хотели»…

– У Темпа живу, – ответил я нейтрально, не упоминая район. – Роман меня зовут.

– А я – Монах. Ну че стоишь, залезай, нам как раз человека на защите не хватает.

Рыжий веснушчатый парень совсем не был похож на монаха. Уже потом, когда мы подружились, он рассказал, что такое прозвище ему дали, потому что, когда у всех воспитанников спрашивали, кем они хотят стать, все отвечали: «Бандитами», а Саша ответил: «Бандитом или монахом».

Я спросил, почему, и он простодушно ответил, что когда жил с родителями, то часто лазил в монастырь через стену и общался с монахами.

– Зыбро там было, – добавлял он. – Ну сам смотри: мы ж тут все живем в четырех стенах, поэтому все и хотят потом попасть на зону, ни к чему другому не привыкли. А монастырь – это ж тоже такая тюрьма, четыре стены, только хорошая, а не плохая. Белая, а не черная, как тут, – вот в чем разница.

Детдомовские любили придумывать легенды о своих родителях. В большинстве случаев отцы их были генералами, которые отреклись от своих детей, или же богачами-миллионерами, прожигающими жизнь в Париже. Был даже сын Аллы Пугачевой, которого она родила в Пензе и, опасаясь огласки, подбросила в детский дом. Самыми популярными легендами, конечно, были легенды об отцах-бандитах, ворах в законе, личностях, уважаемых на зоне. Практически все это было неправдой, обычно родители были алкоголиками, которых лишили родительских прав. Многие сидели в тюрьме, но за грабеж или кражу по пьяной лавочке. Монаху в этом плане повезло с легендой: мать его спилась и умерла, а отца ждал расстрел за убийство трех человек.

Поскольку все воспитанники детского дома готовились к жизни в колонии для малолетних преступников, то они вели уклад, как положено достойным арестантам: презирали воспитателей, делали друг другу татуировки, ругались матом, носили крестики, отказывались выполнять общественные работы и с гордостью шли «на крытку» – как они сами называли изолятор в санитарном корпусе, куда сажали провинившихся.

Быть в то время христианином было модно, даже по-бунтарски; естественно, крестик под пионерским галстуком носил и я. И часто устраивал провокационные споры с учителями после уроков, из которых иногда даже выходил победителем. Однажды мама меня спросила, видимо после тревожного звонка из школы, что же такое Бог, и я ответил шаблонной фразой: «Бог – это любовь», хотя тогда не совсем знал, ни что такое любовь, ни тем более – Бог. А вот Монах, похоже, это понимал, но спрашивать у него о таких личных вещах было бы невежливо, то есть не по понятиям.

Впрочем, иногда он ударялся в воспоминания, и тогда мне удавалось узнать много интересного.

Я, когда мамка еще была жива, часто в монастырь лазил и затирал с братией, ну так монахи себя называют. Там один был прикольный парнишка, только с армии пришел, с Чечни, брат Антоний звали. Я у него тоже много чего разного спрашивал, и за Бога тоже, так он сразу все понятно объяснил, что Бог – это свобода.

В подтверждение своих слов Монах задрал свою красную майку Chicago bulls и показал на груди расплывчатую светло-голубую татуировку, набитую гелиевой ручкой – восходящее солнце среди порванных кандалов, а сверху большими буквами – «Свобода», а потом еще одну, на плече, – СЭР, то есть «свобода это рай».

Потом улыбнулся и добавил:

– Просто у кого-то она есть, например у тебя, а у кого-то нет, то есть у меня. Но когда-нибудь обязательно будет! Просто Бог меня еще не нашел, а потом обязательно найдет, я же заслужил, да?

Я немного не понял и засомневался:

– А как же говорят, что Бог – это любовь?

Монах расхохотался и хлопнул меня по плечу:

– Дурачок, любовь – это и есть свобода!

Мы частенько удирали в больничный сад таскать зеленые яблоки – «тыблочки» (побег из детдома считался делом почетным, и друзья беглеца старались покрывать его как можно дольше). Край рубашки подсовывался под ремень, а трофеи складывались за пазуху так, что добытчики превращались в беременных.

Мы сидели на дереве, и я спросил после долгого молчания:

– А ты что, правда, после шестнадцати хочешь или в тюрьму, или в монастырь?

Монах кивнул и отшвырнул огрызок.

– Жизнь такая.

– Ну жизнь такая, да, но есть же что-то и кроме реальной жизни! Можно что-то придумать, например! Ты же когда один, например, не о тюрьме же мечтаешь! – Я приподнялся и развел руками: – Вот у меня есть мечта. Ну, в общем, мечтаю стать писателем, и мама… – тут пришлось закашляться, словно подавившись яблоком, не хотелось при Монахе говорить о родителях, – ну меня поддерживает, и папа тоже, он даже отправил один мой рассказ в газету, его напечатали.

Монах презрительно фыркнул, и я сделал то же самое.

– Только это же мечты все. Я же не маленький и все понимаю. Никогда мне не стать писателем. Блат нужен, связи нужны, особенно в Москве, а у нас нет ничего. И еще – даже если там что-то выгорит, то бабок не будет. У нас вот есть знакомый, дядя Гриша, он типа поэт, так он вообще нищий. Я так не хочу.

– «В наше время хорошие деньги могут заработать или юристы, или экономисты», – цитата сестры пришлась очень кстати. – Экономика мне не нравится, математику не люблю, так что придется идти в юристы. Жизнь такая. Те же четыре стены, как у тебя, и никуда не убежишь… Но мечта-то у меня есть, писательская! А у тебя какая?

У Монаха было хорошее настроение, потому что ярко светило солнце, а тыблочки были безумно вкусными, особенно если их посолить солью из спичечного коробка. Поэтому он повернулся и ответил:

– Есть мечта. Дельфинов дрессировать. Они клевые.

Я открыл рот.

– И мне вообще неважно, будут ли мне за это платить, я забесплатно готов все делать…

Он запнулся.

– Только я точно знаю, что никогда этого не будет. Так, помечтать, посмеяться. Где дельфины, а где я – в четырех стенах. И навсегда тут и останусь…

Я замахал руками так, что чуть не свалился с ветки.

– Погоди-погоди, у тебя мечта куда реальнее моей! В восемнадцать лет выйдешь из детдома и можешь сесть не в тюрьму, а на поезд к Черному морю, например в Сочи. Там есть дельфинарий, я знаю! Можно попробовать устроиться уборщиком, ухаживать за дельфинами, кормить их. Потом тебя повысят, станешь помощником дрессировщика, а еще потом и самим дрессировщиком. Видишь, это вообще реально! Билет на поезд стоит не таких уж и больших денег, рублей двести, это можно накопить, или даже я тебе помогу их раздобыть. Да и вообще можно даже зайцем доехать!

– Как ты сказал? дельфинарий? – переспросил Монах.

– Ну да, такой зоопарк, только для дельфинов, они там живут, отдыхают, плавают. Сам не был, папа рассказывал.

Монах задумался, а я с жаром добавил:

– Ты же сам говорил, что Бог – это свобода! Значит, ты как свободный человек можешь поехать в Сочи к дельфинам!

– Могу поехать, а могу и не поехать, – покачал головой Монах. – Боюсь я иногда этой свободы. Как там будет… А тут все ж понятно, в четырех стенах-то. В 7.00 подъем, в 22.30 отбой, за нарушение режима – на крытку.

– Ну а сам Бог-то чего хочет? Чтобы ты поехал дельфинов дрессировать? Это же он тебе так подсказал? Мечта-то хорошая, светлая!

Монах почесал подбородок.