Свинцовая грязь.

Но мы находимся в движении. Да, мы движемся. Теперь наша задача — двигаться и, может быть, когда-нибудь влиться в Поток.

И улицы гонят нас по своим спинам. Улицы без сна.

Но почему мы должны снимать немое кино? Почему? Разве мы немы? Мы не открываем ртов, но общаемся друг с другом. Это не наше кино. Это кино далекого прошлого. Оно уже давно умерло, это кино. Его нет. Оно просто ненастоящее. И мы не будем его смотреть!

_{* * *}

Ночью, когда одиночество чувствуешь острее, все вокруг становится громадным. Квартира — как дворец, пустой и никому не нужный, любая улица кажется настолько длинной, что до ее конца никогда не дойдешь, город — параноидальной вселенной, познать которую невозможно. А дорога… Какой смысл по ней ехать?

Дорогу залила тьма. Шел сильный снегопад, но это было лишь дополнением.

Лада спокойно вела автомобиль. После событий полугодовой давности, после цепочки таинственных и страшных приключений такая поездка была увеселительной прогулкой.

То, что случилось тогда, до сих пор оставалось неясным и мрачным. Как устроен колпак Огница? Зачем он убил оператора электростанции? Не липа ли вся эта станция, да и оператор тоже? И, наконец, как Огницу удалось обесточить полгорода, по крайней мере, район?

…Рирвихрь снега плясал в конусе фар, видимость шла к нулевой. Лада почти не видела дорогу, скорее, угадывала ее. Генрих, сидя в переднем кресле, лениво подремывал. Вид ночной заснеженной дороги не вдохновлял его, как Ладу. Он вообще предпочел бы остаться дома.

Но Ладе вдохновляться было просто некогда. Снег покрыл дорогу толстым слоем. Даже на такой небольшой скорости машину вело. Радовало одно: они уже почти у цели.

Генрих нервно дернулся. Странно!

Лада остановила машину. Не говоря ни слова, Генрих выхватил фонарь из бардачка и умчался в темноту, как показалось Ладе, к лесу.

Через минуту-другую Лада выключила двигатель. Генриха не было. Она уперлась руками в руль, положила голову на руки и стала задумчиво смотреть на тающие на лобовом стекле снежинки. Постепенно все стекло залепило снежной массой; ледяные криталлики таяли все неохотней и неохотней. Стрелка термометра дошла до нуля и продолжила движение влево…

Генрих, весь белый от снега, ввалился в машину, даже не потрудившись отряхнуться. Он был чрезвычайно возбужден. Что случилось?! На его лице, на всем теле, даже на заднице был написан один порыв: вперед!

Мотор завелся только со второго раза. Скорее! Теперь Ладе пришлось меньше думать о возможной опасности…

Автомобиль, нырнувший в метель, сразу растворился в сумрачной мгле, будто его и не было.

_{* * *}

Все было готово к празднику, по крайней мере, стол накрыт. А это ли не самое главное? Правда, елка, стоящая в углу, была как будто важнее, но… кому ведь как.

Двое угрюмо сидели по углам, третий завершал сервировку стола бутылкой вина. У этой сугубо мужской компании был непраздничный вид. Хозяин с минуты на минуту ожидал прибытия партии гостей. Пора бы. Уже без четверти двенадцать!

Индивид, сидевший в дальнем углу, просто сидел. Индивид, сидевший в ближнем углу, читал книгу. Время шло.

Хозяин посмотрел на часы. Тоскливо сощурился. Гости должны бы вот-вот появиться, а их нет и нет. Что за чепуха — два десятка километров по загородной дороге на машине!

Без трех минут двенадцать хозяин начал ковырять шампанское. Человек из дальнего угла резво подскочил и взял фужер. Товарищ из ближнего угла не пошевелился. Он читал.

Хозяин налил вино в два фужера. Три оставались пустыми.

На пороге появился Генрих. От его былой невозмутимости не осталось и следа. Глаза дико блуждали, с лица лил пот. Из-за его широченной спины робко выглядывала ничего не понимающая Лада.

Все фужеры наполнились. Генрих не обратил на этот факт никакого внимания, а подошел вплотную к читающему в углу. Удивленно и немного грозно посмотрел на него. Тот оторвался от книги и взглянул в глаза Генриху, как бы вопрошая: «Ну что за суета? Ведь все в порядке».

Куранты начали бить полночь. В руке Генриха оказалось шампанское. Н-ну… Каждый осушил свою посуду.

Все-таки Генрих почувствовал большое облегчение не тогда, когда увидел своего товарища живым и здоровым, а тогда, когда выпил вино. Или, может быть, все вместе оказало на него кумулятивный эффект?

Все расселись за столом. Теперь все в порядке!.. Одна только Лада не могла прийти в себя. Генрих налег на салат.

Проклятый Огниц! Это было развлечение в его духе — инсценировать катастрофу. Почуяв каким-то десятым чувством неладное, Генрих побежал в лес и не ошибся: там он увидел автомобиль одного из своих друзей, и в каком он был состоянии! Будто по нему проехался тяжелый танк. И, естественно, море крови!

Нет, дьявол тебя раздери, мы тебя так просто не оставим. Хватит. Надоели эти шуточки. Ты ответишь за все. Да!

Так думал не один только Генрих, поглощавший свой любимый хавчик. Пожалуй, так думали все. Тем более что это были не голословные рассуждения. Команде были приблизительно известны координаты Огница. Точного адреса не было, но Огниц очень часто катался по Ораниенбауму на своем стареньком «четыреста первом». Надо было только подождать до весны…

Окно было черно, а Генриху очень хотелось, чтобы оно было синим. Он недавно прочитал повесть «Вечера быстрее себя», и она теперь не давала ему покоя. Вечера быстрее себя были в его жизни, их даже было довольно много, но синими они бывали только зимой, и то быстро темнели. Да, за окном черным-черно. Но зато в нем отражаются свечи…

_{* * *}

Улицы, улицы без сна. Вечный барраж. Бесконечные черно-белые улицы. Здесь был мир Огница, Ораниенбаум — город его безраздельной власти.

Улицы хотели спать и не могли заснуть. Огниц не разрешал им этого. Так повелось давно. Огниц не помнил, когда наложил запрет. Ему было все равно — десять лет, тысячу или сто тысяч лет тому назад.

Мучения других доставляли Огницу наслаждение. Неважно, люди это были или не люди. Он не давал улицам спать. Он превратил весну в осень; когда вокруг пели птицы, в Ораниенбаум возвращалась ноябрьская слякоть. Весна обходила город стороной. Лето сжигало его лихорадочным жаром, зима была словно ночь на той стороне Луны. Ты видел ночь на обратной стороне Луны? Значит, ты не можешь представить себе ораниенбаумской зимы.

Люди были заперты в своих квартирах, выходили только на работу. По вечерам город совсем вымирал, и Огниц, чрезвычайно довольный, выезжал на ежевечернюю прогулку. С большим удовольствием он катался по тротуарам и встречным полосам, зная, что ему не грозит столкновение. На Ораниенбаумском развивал максимальную скорость, на какую была способна его колымага. Потом он останавливался у девятиэтажного дома в новом квартале, глушил мотор, поднимался на крышу и долго-долго вглядывался во тьму мертвого города…

Он выезжал всегда в десять по солнечному, и с этого часа люди исчезали. Они не могли выйти из домов. Утром люди просыпались в своих квартирах, но где они были ночью, знал только Огниц.

Ни один огонек не зажигался по вечерам — его некому было зажечь. Так хотел Огниц. Даже птицы улетали на ночь из города — те, которые залетели сюда днем случайно.

Иногда он бродил пешком, но все равно обязательно поднимался на крышу. Это был венец его дня.

_{* * *}

В сутках города было несколько минут, когда Огниц позволял стать ему цветным. Это всегда случалось на рассвете.

Чернота отхлынула — акварельная заря города родилась. Бессонные улицы готовились приветствовать горожан.