С Екатериной я все это время практически не виделся. Лишь на Новый год мы встретились и перекинулись парой фраз. Ее графеныша михайловские гвардейцы все же решили сильно не спаивать, но вот то, что от скуки выиграли у него уже почти целое состояние в кости — это нужно было как-то пресечь, вот только он сам настаивал, все пытался отыграться.

Передав телеграф Брюсу, который прижал его к груди, как не каждая мать ребенка прижимает, и умчался, совершенно счастливый и окрыленный, словно пару десятков лет сбросивший на моих глазах, я уже хотел было пойти разбирать почту, приготовленную мне Репниным, как столкнулся с этим самым Репниным, который схватил меня за рукав и потащил по коридору в спальню.

— Что горит и куда мы так мчимся? — успел спросить я, прежде чем меня запихали в просторную комнату, по которой уже метался Митька, заламывающий руки.

— Водосвящение! Ну как ты мог забыть, государь? Ведь у тебя невеста есть, а значит, вам возглавлять крестный ход надобно! — орал дюжий Митька, попросту вытряхивая меня из пропыленной повседневной одежды. Здоров медведь, меня-то маленьким назвать сложно, а этот отожрался на казенных харчах и здоровее меня стал раза в полтора. Что?

— Что? — повторил я, недоуменно переводя взгляд с одного на другого. — Какое Водосвящение? Вы вообще в своем уме?

— Да ты что, государь, с чернокнижником перезанимался? День крещения Христа в Иордани позабыл? Ты сегодня должен невесту свою людям показать да воинство возглавить, и мы уже опаздываем на все на свете, — пропыхтел Митька, пытающийся напялить на меня парадный камзол.

— Да не пойду я никуда, ты знаешь, как там холодно? — я с таким же упрямством пытался уже надетый камзол стянуть.

— Шубу на тебя набросим, — Митька остановился. — Нельзя не пойти, грех-то великий.

Как-то нехорошо сжалось сердце, словно от предчувствия страшного. Но делать было нечего, пришлось собираться.

Даже в шубе и меховой шапке было страшно холодно. Пока мы доехали до Головинского дворца, я просто околел. Но дальше было больше. Оказывается, я должен был представлять невесту, которая будет ехать в санях, стоя сзади нее на полозьях. Кто придумал этот идиотский обычай?!

Доехав до Москвы-реки, на которой уж выстроились войска, словно на параде, чтобы приветствовать меня и свою будущую государыню. Народу на берегу столпилось столько, что становилось понятно, здесь не только москвичи. Здесь все, кто сумел приехать, чтобы посмотреть на царя, на цареву невесту и крестный ход, который пойдет по льду этой, прости господи, Иордани.

Я благополучно прос… пропустил службу в Кремлевском соборе, чем заслужил весьма красноречивые взгляды со стороны духовенства, но, так как мы успели к самому выходу, по шеям кадилами я не получил и крестный ход, как и положено, возглавил. Наши сани ехали в пышном окружении священнослужителей, непрерывно совершающих молитвы, свиты и части конвоя, в котором мой конвой присоединился к конвою Екатерины. И в то же самое время складывалось впечатление, что мы ехали по этому людскому коридору в гордом одиночестве.

Когда наш ход подошел к Москва-реке, я уже не чувствовал ни рук, ни ног. Неудобная поза, невозможность как следует размяться, чтобы согреться, сделали свое дело, я начал замерзать еще быстрее, и на меня навалилась сонливость. Лишь невероятным усилием воли я заставлял себя не спать. Наверное, со стороны зрелище казалось невероятным, вот только оценить его я не мог. Чтобы не заснуть, начал потихоньку переговариваться с Катериной.

— Ну что, держишься?

— Держусь, только я все еще не могу понять, что же мы должны делать, — Екатерина сидела и выглядела печальной и строгой, как и положено будущей императрице.

— Я скажу, когда придет время. Почему ты злишься?

— Потому что ты практически меня не навещаешь, люди уже болтать начали всякое. И для каких таких целей я целыми днями изгаляюсь? — она не смотрела на меня, но даже ее затылок выражал негодование. — Ты даже не пришел на день рождения царевны Елизаветы.

М-да, косяк. Я так увлекся делами, что забыл спросить, а, собственно, когда у царевны Елизаветы день рождения.

— Я был занят, извинюсь и исправлюсь, — криво усмехнулся я немеющими губами. И тут мы выехали на лед, и стало совсем не до разговоров, потому что на реке холод только усилился.

Четыре часа. Четыре проклятых часа продолжалось это действо. К счастью, назад можно было ехать как угодно, и я, бесцеремонно подвинув Катьку, уселся к ней в сани, укутавшись в наваленные на княжну меха. Пока мы ехали в Головинский дворец, где нас ждала толпа придворных и иноземных гостей, приглашенных на обед в честь вот этого всего, я немного согрелся, но теперь в сон клонило уже непрерывно, а также жутко разболелась голова.

На приеме я отыскал Бидлоо, оттащил того в первый попавшийся кабинет и велел себя осмотреть. Бидлоо заглянул мне в горло, пощупал лоб, оттянул нижние веки, что-то долго разглядывая в глазах, и заявил, что я ему не нравлюсь.

— Ну, допустим, я от тебя тоже не в восторге, но ответь прямо, что со мной?

— Восмошно, полное охлашдение органисма, государ. Вам нушно леч, и как мошно скорее.

— А вот это ценный совет, которым я воспользуюсь. Только перед тем, как я отсюда уеду, осмотри меня внимательно, нет ли где на мне оспин, а то я слишком волшебно себя ощущаю.

— Расдевайся, государ, — кивнул медикус и принялся внимательно изучать мое тело. — Нет, ничего не могу найти похошего.

— Это хорошо, наверное, — я выдохнул, испытав невероятное облегчение, — просто простуда, холод-то какой на улице, жуть просто. Ладно, я в Лефортово. Извинись за меня перед гостями.

В свой дворец, расположенный не так уж и далеко, я вернулся в санях, в которых даже успел задремать.

— Государь, — меня разбудил взволнованный голос Репнина. — Приехали, давай вылезти помогу.

Впервые в жизни я был рад тому, что есть кто-то, кто просто подаст руку, позволяя на нее опереться. Слабость накатывала со скоростью света, и это было ненормально, потому что простуда проявлялась не так, а чем-то более серьезным, даже если бы я и заболел, то это не развивалось бы так стремительно.

Дойдя до спальни, я позволил Митьке меня раздеть и уложить в постель. Голова болела уже не переставая, а свет, даже неяркий от свечи, резал глаза.

Я попытался уснуть, и мне это, несмотря на головную боль, удалось. Проснулся я оттого, что у меня страшно чесались шея и стопа. На стопу я не обратил внимания, она уже несколько дней зудела, Брюс даже со смехом говорил, что это к путешествию. А еще я почувствовал, что мне необходимо облегчиться.

После того как справил нужду, я поплелся обратно к постели, но затормозил возле зеркала, разглядывая себя. Да, выгляжу неважно: тени под глазами, да и лицо серое какое-то, сейчас никто не смог бы сказать, что я вульгарно загорелый, скорее интересно бледненький. Хмыкнув, я снова почувствовал зуд на ступне.

— Да что же ты зудишь? — когда я смотрел утром, там ничего не было, поэтому причина этого ненормального зуда оставалась для меня загадкой.

Задрав ногу, нелепо торчащую из ночной сорочки, я попытался заглянуть на подошву, и так и замер с поднятой ногой, потому что посреди подошвы расцвела бурным светом оспина, очень похожая на ту, что я снимал у теленка с морды, только размером поменьше.

По телу пробежал озноб. Глаза горели, словно в них песка сыпанули. Я опустил ногу на пол и потрогал лоб. Он просто огнем горел. Черт, черт, черт, черт! Как же так?! Как же это произошло? Да очень просто, я уже болел, где-то заразился, а сегодняшний мороз усилил начавшую довольно вяло развиваться болезнь.

Дверь приоткрылась, и показался Митька.

— Вон! — я заорал, вкладывая в этот крик все оставшиеся силы. — У меня оспа. Пусть придет кто-нибудь, кто уже болел.

Дверь захлопнулась, а я понял, что не дойду до кровати. Ноги подкосились, и я рухнул на пол. Некоторое время перед глазами еще мелькали отблески свечи, стоящей на прикроватном столике, а затем она погасла, и меня окружила темнота.