<p>
Вторая точка критики носит культурный характер. Удивительно, с какой легкостью буржуазное завоевание свободы мысли было выброшено за борт для принятия закона о диссоциации[22]. Фактически, закон требовал «произнесения слов отречения»: в западной правовой культуре всегда признавалось право обвиняемого на молчание. Право, которое является таким же фактом цивилизации, как и право на свободу слова. И вот, те, кто, как и я, не хотел произносить отречение, были жестоко наказаны. Наказаны за свое молчание. Это возвращение к судам над ведьмами.</p>
<p>
Фактически, законы в пользу раскаявшихся и отрекшихся размыли любую связь между преступлением и наказанием. В то время как те, кто решил не вставать на путь отречения, — умирали, те, кто сделал это, — были непропорционально вознаграждены: обвиняемые, признавшиеся в многочисленных кровавых преступлениях, были освобождены через несколько лет. Не мне быть защитником законности, но крепко ли спят отцы и гаранты того «верховенства закона», которое все, как утверждают, ценят и защищают?</p>
<p>
«Ответственность за факты вооруженной борьбы, имевшие место в Италии, является политической и коллективной ответственностью, которая должна быть разрешена на политической почве: я имею в виду, что положение всех заключенных вооруженных банд, изгнанников и вообще история более чем двадцати тысяч судебных дел должна найти общее политическое решение». </p>
<p>
Этими словами в своем интервью в декабре 86-го года я начал «кампанию за свободу», которой посвящал себя до сих пор.</p>
<p>
Когда все обвиняемые по делу Моро были собраны в тюрьме Ребибия, я снова встретил Марио Моретти. Мы не виделись ровно десять лет, то есть с момента моего ареста на улице Мадерно. За это время многое изменилось. Ни он, ни я уже не были теми, кем были в конце 1960-х годов, в Милане времен великой социальной борьбы, внепарламентских беспорядков, взрывов на Пьяца Фонтана. Несмотря на жесткую полемику, которая имела место между нами, и много болтовни, которая их приправляла, встреча была ласковой и очень интенсивной. Взгляда, объятий и нескольких слов было достаточно, чтобы понять намерения друг друга.</p>
<p>
«История BRзакрыта, даже если еще не закончена. Нам предстоит поставить окончательную точку в ней. Может, поработаем над этим вместе?».</p>
<p>
Так мы сказали друг другу и сразу же согласились, что больше ничего не остается делать. Такого же мнения был и Пьеро Бертолацци, который, как и мы, был выходцем из первого миланского ядра. А затем, постепенно, Маурицио Джаннелли, Марчелло Капуано, Барбара Бальцарани, Анна Лаура Брагетти, Просперо Галлинари и многие другие.</p>
<p>
Многие считали, что борьба не окончена. На улицах продолжали стрелять. В тюрьме «несгибаемые» проводили одну годовику за другой, дрались с охраной, пели революционные песни и распространяли оттуда на волю свои призывы продолжать борьбу несмотря ни на что. </p>
<p>
Но для меня всё было кончено. </p>
<p>
Отрицание сценариев, в которых вызревало решение о вооруженном опыте, с каждым новым пробуждением приобретало неумолимые и более жестокие акценты. Политическая система на Востоке потерпела катастрофический крах в результате самораспада. Коммунистические партии Запада соревновались в смене флагов и названий. За последние десять лет в Италии произошли самые радикальные социально-экономические преобразования послевоенного периода, и изменились как социальные и политические темы борьбы, из которой возникли БР, так и предпосылки нашей революционной стратегии. Отметить эти трансформации было для меня такой же исторической необходимостью, как и для любого, кто всерьез хотел задаться вопросом о смысле произошедшего.</p>
<p>
И вообще: что осталось от старых стратегических постулатов, если не груда разложившихся обломков? Какой смысл цепляться за континуалистские когеренции[23]? Уже в 1986 году было очевидно — и еще более очевидно сегодня, — что ни один товарищ, вышедший из тюрьмы, не может думать о том, чтобы снова делать то, что он делал, когда попал в тюрьму.</p>
<p>
Вскоре после похищения Моро, в самом начале 1980-х годов, я понял, что мы обречены. Именно тогда вооруженный опыт стал подрываться той самой партийной системой, против которой мы боролись. Я понял, что наша борьба не смогла подорвать этот монолитный, хотя и разнородный, блок власти. И «дело Моро» стало первым серьезным сигналом этой реальности. Очень тесное соглашение между христианскими демократами и PCI, которое произошло в тот момент, было признаком способности политического блока объединиться против социальных импульсов.</p>
<p>
Красные бригады были неспособны справиться с этой ситуацией. И противоречие, которое привело их к исчезновению, стало усугубляться: с одной стороны, накопление «военных» кадров, с другой — неспособность определить точку, на которую следует опираться, чтобы воздействовать на политическую систему, по которой будет нанесен удар.</p>
<p>
На самом деле, я сразу же начал писать внутренние документы, в которых объяснял, что, учитывая подход, который сейчас применяется к вооруженной борьбе, она больше не имеет никакого возможного положительного результата. Дочери XX века, «Красные бригады» не имели причин выживать в нем, и любые попытки апеллировать к ностальгии должны были быть оставлены. Смерть нужно было предпочесть медленной агонии, которая, кстати, началась уже давно.</p>
<p>
Однако я хотел бы прояснить одну вещь. На мне лежала большая ответственность за создание такого явления, вооруженное, и я был частью организации, которая не была командой по боулингу, из которой я мог бы выйти как ни в чем не бывало. Не то чтобы я мог ни с того ни с сего убедить себя в какой-то вещи и небрежно сказать: «Слушайте, ребята, теперь я думаю по-другому, поэтому я попрощаюсь и уйду». Думаю, мне не нужно много слов, чтобы объяснить, что это была бы безответственная выходка с моей стороны.</p>
<p>
Даже сегодня, в 1993 году, я не сделал такого выбора. И именно поэтому я остался в тюрьме. Я не только не хотел отрекаться от прошлого, но и не хотел уклоняться от своей ответственности, уходя от дела, которое нельзя преуменьшать. В то время я пытался предложить посредничество в рамках сил, вовлеченных в ежегодную борьбу, чтобы попытаться изменить драматическую траекторию, которая стала инерционной. Машина была в движении, и недостаточно было отпустить руль, чтобы остановить ее: она продолжала бы двигаться сама по себе, вызывая серию катастроф. Что, отчасти, и произошло.</p>
<p>
