<p>

Наибольшее удовольствие мне доставила встреча со Скальцоне, с которым меня связывала дружба, пусть и не очень крепкая. Первое впечатление, которое я испытал, увидев его снова, было впечатление человека, который очень болен: он был чрезвычайно худ и, несмотря на то, что он имел обыкновение натягивать три, четыре, даже пять джемперов друг на друга, он всегда выглядел худым и жилистым.</p>

<p>

В 69-70 годах мы стояли бок о бок в Милане на всех демонстрациях и на десятках собраний.</p>

<p>

Я очень уважал — и до сих пор уважаю — Оресте, потому что он был очень великодушен и всегда готов взять слово даже в самых сложных ситуациях. Я помню очень трудное собрание в Statale, когда мы, представители Пролетарской левой, объединились с товарищами из Potere Operaio, чтобы противостоять тотальному контролю Капанны и «Катанги «22 над университетом. Мы единогласно назначили Скальцоне тем, кто будет говорить от имени всех нас. И он проявил героизм, поскольку ему удалось долгое время удерживать свою речь-контраргумент: ведь это было не просто выступление среди рева, а сопротивление пинкам и ударам, которые свирепые «катангцы» наносили оратору сзади, чтобы заставить его потерять нить своей речи.</p>

<p>

Последний раз я видел его, наверное, в 72-м году. Это была случайная встреча, во время которой он упрекнул меня, с той сладкой и немного мечтательной воздушностью, с которой он был способен излагать даже самую серьезную критику, в том, что я преждевременно распустил группу Sinistra proletaria. Я ответил, что больше не существует условий для того, чтобы продолжать деятельность неопределенной организации, открытой всем ветрам в глубоко изменившейся социальной ситуации. Он выслушал меня без видимого убеждения, но через некоторое время Potere operaio тоже столкнулась с теми же трудностями.</p>

<p>

В Пальми отношения между бригадирами и автономистами не складывались. В некоторых случаях, например, между Франческини и Негри, даже были конфронтации. Как я уже говорил, напряженность возникла, прежде всего, из-за того, что бригатисты подозревали некоторых лидеров автономии в попытке взять политический контроль над БР во время дела Моро. К этому добавлялось мелкое и крупное соперничество, а также основной контраст между предполагаемой политической ясностью автономистов и показным оперативным и военным потенциалом бригатистов.</p>

<p>

Однако, чтобы ситуация в тюрьме Пальми не переросла в атмосферу чрезмерного напряжения, мы собрались вместе и решили создать унитарный лагерный комитет: состоящий из представителей различных политических групп заключенных, он должен был обеспечивать бесперебойное течение общей жизни. Комитет был принят всеми и функционировал почти всегда нормально: делегатом от БР был я, а делегатом от автономии от 7 апреля, кажется, Весче.</p>

<p>

Мы ничего не знали о похищении судьи Д’Урсо[20]. Я помню, что уже был в Иетто и узнал об этом из ночных новостей.</p>

<p>

Было ясно, что эта акция была предпринята для того, чтобы оживить проблему Асинары.</p>

<p>

Когда пришла листовка о том, что Д'Урсо вернут живым, если тюрьма Асинара будет закрыта, я представляю, как вы праздновали.</p>

<p>

Праздник нет, но мы были по-настоящему счастливы. Не только из-за мести, которую мы могли взять после провала побега и ударов восстания, но и потому, что в Асинаре держали в заложниках дюжину товарищей, которые, насколько мы знали, подвергались всевозможным преследованиям со стороны государства.</p>

<p>

Через несколько дней стратегическое руководство, возможно, испытывая некоторую вину за то, что вычеркнуло нас из организации, распространило листовку, в которой нас, «политических заключенных», просило высказать свое мнение о судьбе Д'Урсо.</p>

<p>

В листовке говорилось: в случае, если политическая цель, на которую была направлена эта акция, т.е. закрытие «Асинары»[21], будет реализована, что мы будем делать с Д'Урсо?</p>

<p>

Несколько риторический вопрос, обращенный к сидящим в тюрьме: если бы вы решили убить магистрата, то автоматически получили бы пожизненное заключение.</p>

<p>

И действительно, эта просьба нас сильно смутила. Не в последнюю очередь потому, что оно ознаменовало глубокий разрыв в нашем понимании отношений между внутренним и внешним. Мы всегда настаивали на необходимости разделения ответственности между теми, кто действует снаружи, и теми, кто находится в заключении. Мы пытались тянуть время. Мы советовались друг с другом. Меня также навещали мой адвокат Эдоардо ди Джованни и Марко Паннелла, которые настаивали на том, что наше заявление может повлиять на жизнь Д'Урсо.</p>

<p>

Я понимал, что в тот раз заявление было неизбежно. Однако я предложил выступить не как бригадиры, а как «группа заключенных тюрьмы Пальми». Мы составили документ, подписанный всеми товарищами, который передали Паннелле. Мы сказали единственное, что мы могли сказать: что цель закрытия Асинары — это фундаментальная цель, которой мы дорожим, но что в любом случае мы предлагаем освободить магистрата живым».</p>

<p>

Не полностью. Для меня был неприятный эпилог. Много лет спустя я предстал перед судом по делу так называемого «Моро-тера» как человек, ответственный за составление этого документа. И судьи, исходя из того, что я написал, что закрытие Асинары было священным, решили, что я был вдохновителем похищения Д'Урсо. Результат: приговор на 16 лет. Еще один удар, но к тому времени я уже привык не удивляться акробатическим кувыркам этого правосудия.</p>

<p>

Последним эпизодом, который вызвал у меня кризис неприятия, стал роман с Натальей Лигас. Но разногласия начались уже давно, и распад организации «Бр» казался неостановимым. Можно сказать, что последний удар по единству «Красных бригад» был нанесен расколом от колонны Вальтера Алазии...</p>

<p>

То была первая историческая колонна Красных бригад в Милане. Она была связана с заводской средой и по существу корнями уходила в борьбу рабочих.</p>

<p>

Летом 1980-х годов участники «Алазии» подвергли резкой критике политику и стратегию руководства, обвинив его в том, что оно отказалось от заводов в пользу «прямого столкновения с сердцем государства», то есть военных действий, которые наносят удары по политикам и магистратам. Затем, осенью, они отказались распространять в Милане брошюру руководства по вопросу рабочих, которую они считали неправильной. Это был акт открытого восстания. Мало того, вместо этого они распространили свой собственный документ, который они также послали нам, заключенным, с просьбой занять определенную позицию. Я, в принципе, был согласен с их подходом.</p>