Эти книги вывели меня из безмолвной повседневной жизни и погрузили в воображение. В школе мои сочинения вызывали ажиотаж, они находились под сильным влиянием этого материала. Иногда учитель читал их вслух в изумлении, не зная, рекомендовать их как хороший пример или нет. Все они были поражены этими словами и историями, которые настолько выходили за рамки их мира. Они молчали и недоверчиво смотрели на меня. Мне было неловко. Дома я спрятал</p>

<p>

Дома я спрятал эссе, маленькие китчевые истории о потерянных индийских детях, о дружбе до самой смерти, о любви, верности, правде и тому подобном. Случалось, что жена просматривала мои тетради, всегда ища доказательства моего неповиновения, и всегда находила. Она называла меня неуправляемым, непокорным, никчемным, слабоумным и била меня по голове моими тетрадями: Что я себе напридумывал, лучше ли я ее, она выкидывала эту чушь из головы, показывала, где мое место, и гнала меня в курятник, на кухню или во двор, чтобы я наколол дров.</p>

<p>

Она ревновала, шпионила, но не позволяла мне искать иного, чем дала ее собственная жизнь. Как иначе объяснить это внимательное прикосновение, с которым женщина преследовала и наказывала все мои поиски и мечтания как неподобающие, как порочные, беспрестанно внушая мне, что послушание и смирение — подходящие выражения моего ничтожества, что есть, пить и спать — это то, что мне нужно, что все равно со мной ничего не случится и что я могу благодарить Бога, если у крестьянина из деревни когда-нибудь будет такой маленький фрукт с изюмом в голове?</p>

<p>

Мои мысли и чувства пошли совсем в другую сторону. Они мощно, но неясно восставали против скучных границ, упирались в болото и повседневное сопротивление. Я замкнулся в себе, жил в постоянной внутренней защите и дистанцировании от внешнего мира, говорил все меньше и меньше, потому что отказывался пользоваться словами женщины и людей в деревне.</p>

<p>

Потом я начал сопротивляться, когда меня били, и на собственном опыте убедился, что сопротивляться не так уж трудно, что это доставляет мне удовольствие, что это освобождает меня и разрушает бессилие.</p>

<p>

Когда в мае я впервые воспротивился наказанию, чары страха и послушания были разрушены. Это открытие удивило не только меня, но и женщину. Я защищался четко и победоносно, без страха и трепета. Это было в последний год моего обучения в школе, и она пыталась восстановить свою власть надо мной, пока я не закончил школу. Это стало опасным для нас обоих, потому что она боролась с полным набором презрения и жестокости, а я — с яростной решимостью не принимать больше ни ударов, ни унижений.</p>

<p>

В пятнадцать лет, после окончания начальной школы, я сразу же сбежала. Ни при каких обстоятельствах я не хотела менять курс жизни, который я для себя наметила.</p>

<p>

В день конфирмации пастор посетил всех своих конфирмантов в семейном доме. Он также пришел и к нам. Пастор не занимал большого положения в жизни деревни, но все же был уважаемым человеком. Он долго разговаривал со мной. Я чувствовал себя таким торжественным и благочестивым, что не мог произнести ни слова и всегда кивал головой или отмалчивался, когда он спрашивал меня о моем будущем. Женщина сидела со мной, немного отодвинувшись от стола, чтобы у пастора было ощущение, что он говорит со мной наедине. Она слушала, и когда я смотрел на нее, в ее глазах была угроза.</p>

<p>

Этот разговор заставил меня почувствовать себя взрослым, потому что никто никогда не говорил со мной так долго и так серьезно. Пастор, как и все пасторы, много говорил о благодарности, о доверии к Богу и будущему, о вечной милости и помощи Божьей... Я воспринял его слова гораздо серьезнее, чем он мог предположить. Уже через несколько дней после конфирмации я прибежала к нему и растолкала весь ужас жизни в качестве строительной прислуги и ни за что на свете не хотела возвращаться в деревню. В моем детстве со мной не произошло ничего впечатляющего или травмирующего, как с миллионами детей, которые растут на войне, в ежедневном голоде, на улицах или в ежедневных боях, и чье выживание каждый день решается заново. Это была неизбежность ежедневных унижений, накопление недоброты и презрения, произвольная чужая хватка на моем теле и душе, бесстыдная жестокость. Именно психическая и эмоциональная деградация в человеческих отношениях определила первый этап моей жизни.</p>

<p>

Усилия, затраченные на то, чтобы выдержать все это, не оставили места для осознанного стремления к привязанности.</p>

<p>

Из детства я вынес образ золотых пшеничных полей, запах свежескошенных лугов, запах лесной подстилки в любое время года, жужжание и танцы насекомых под мерцающим солнцем, шум дождя в капающем лесу.</p>

<p>

 </p>

<p>

 </p>

Глава вторая

<p>

 </p>

<p>

Амис — маленький тихий городок со старыми и всегда аккуратно ухоженными рыбацкими домиками. Это самый маленький городок в Германии, по крайней мере, в западной Германии, и расположен он в Ангельне на северном берегу реки Шлей, где она вливается в Кильский залив.</p>

<p>

Главное здание «Jugend- aufbauwerk» расположено прямо на берегу реки. Сорок девочек из всех районов Шлезвиг-Гольштейна смогли провести здесь двенадцать месяцев в своего рода базовой подготовке к «типичным» женским профессиям. Домашнее хозяйство и уход за детьми. Помощь моего милосердного пастора привела меня сюда, это была дверь в более счастливую жизнь.</p>

<p>

Это был чудесный год для меня, почти райский. Я очень быстро изменилась. Если раньше я приехала сюда вся измазанная, оборванная и гнилая внутри, я не могла открыть рот, не могла смотреть никому в лицо, не краснея. Теперь я стала буйной, энергичной, меня больше не мучили кошмары, я вставала, била по кустам и всегда была впереди.</p>

<p>

Директриса была особенной старушкой. Отношение девочек к ней колебалось между обожанием и боязливым уважением. Ее авторитет был абсолютным, но это не причиняло боли и не вызывало сопротивления. У нее был прекрасный дар обращаться с нами, девочками, в соответствии с нашей индивидуальностью, хвалить, упрекать и наставлять нас в правильном отношении к человеку и делу.</p>