<p>
В восемнадцать лет она вышла замуж за человека, которому приходилось зарабатывать на жизнь в качестве работника муслина, стала матерью, а потом я потерял ее из виду. Она пошла по тому же пути, по которому суждено было пойти мне.</p>
<p>
Наши отношения были скорее симбиотическими, чем прочными. Наше совместное детство до окончания школы не оставило глубокой внутренней связи. Когда мы расстались, я не скучал по ней, да и она не прилагала никаких усилий, чтобы сохранить хоть какую-то общность. Разница в привязанности женщины вызвала тонкую отчужденность между нами на очень ранней стадии; между нами не было крепкой, не было связи, мы слишком любили друг друга. Поскольку женщина благоволила и щадила ее, более глубокая любовь между нами была предотвращена. У нас также сложились два совершенно разных отношения к авторитету: я стал замкнутым и отвернутым, она — приспособляемой и жизнерадостной. Я издевался над ней, как мог, в школе и на улице, а она, полагаясь на свою защиту, брала на себя вину за многие мои «проступки». До четырех и десяти лет мы спали на соломенном мешке, потом это стало слишком тесно, и у нее появилась своя кровать в спальне взрослых. С этого момента отчуждение стало более явным. То, что два полудурка доверяли друг другу и делили перед сном, каждый теперь носил для себя.</p>
<p>
Каждый из них — сам за себя. Наши повседневные дела также становились все более и более разделенными. Я должен был присматривать за домом, садом и скотом, за что брался сразу после школы, а она разъезжала по деревням на велосипеде и, вместе с женой или одна, занималась всеми мелочами, которые объединялись в нашем доме.</p>
<p>
Я до сих пор помню коптильню, газеты, круг чтения, осенние и зимние походы в театр, прачечную. Я уверена, что были и другие вещи. Да, и еще — одалживание потрепанных и порванных книг, которые на самом деле не заслуживали того, чтобы называться книгами. Мне приходилось читать тайком, я не мог попасться. В угольном ящике, под картошкой, в мешке с соломой, в куче дров, в садовой мебели, в беспорядке во дворе... везде я прятал то, что читал. Я крал свое время и радовался ярким лунным ночам. Книги жили во мне своими маленькими, идеальными или авантюрными мирами, а не я в них. Когда я откладывал книгу, я больше не был мечтателем, реальность слишком крепко держала меня в своих тисках.</p>
<p>
В августе начали созревать вишни. В нашем саду росли три больших, старых вишневых дерева, увешанных золотисто-красными плодами. Я мучился, казалось бы, бесконечными летними каникулами. Было пять часов утра, не совсем холодно, но я дрожал, не спал и все еще не замерз. Я сидел на табуретке в задней части дома, держа в руке потрепанное колено, передо мной стояла ржавая и наполовину обрезанная бочка. Я сидел так уже две недели, отпугивая скворцов. Особенно весной они прилетали большими стаями, как саранча над созревающими плодами. Они были голодными и ссорились, поднимая шум при первой же трапезе. Я громко стукнул по бочке барабаном. Птицы испугались и улетели. Ссора усилилась, она продолжалась весь день. Скворцы привыкли к моим методам их запугивания, они стали смелее и толстокожими, они просто сидели и продолжали задавать вопросы или просто вставали на мгновение, кружили один раз над кроной и опускались обратно. Я бегал под деревом, кричал и хлопал в ладоши, разбрасывал камни и палки между ветками, пока их окончательно не прогнали. Я снова сел на табурет и стал ждать следующего роя, который не заставил себя долго ждать. Если я был внимателен, то начинал барабанить, как только приближалась туча черной птицы, чтобы она в испуге отвернулась, не успев улететь.</p>
<p>
Прежде чем она успевала улететь.</p>
<p>
У меня была такая работа. Птицы могли сидеть на деревьях и есть столько, сколько им хотелось, но их ревность приводила к диким, громким ссорам, которые были слышны на всю гостиную. Тогда резкий оклик подтолкнул меня к стволу: «Deem, wo biist du, horste nicht de Spreen?».</p>
<p>
Сад граничил с одной стороны с новой дорогой Chaussee в сторону районного города, с другой — с дорогой в деревню. Остановка уберландского автобуса находилась прямо у ворот сада. Незадолго до семи собралось несколько человек, чтобы ехать в город.</p>
<p>
Я спрятался за стеной дома. Я больше не хотел, чтобы меня видели, и уж тем более не хотел, чтобы меня слышали. Я смотрел на деревья и умолял скворцов не прилетать сейчас.</p>
<p>
только сейчас. Каждое утро это невыразимое смущение, этот стук на глазах у всех, пока не уехал автобус. Сколько раз мне приходилось выставлять себя на посмешище, когда я вдруг начинала барабанить и кричать, как дикая женщина, а потом резко останавливалась, только для того, чтобы через несколько минут снова начать представление. Головы людей повернулись ко мне, сначала они смотрели вопросительно, потом весело рассмеялись. «Что не так с этой девушкой», — думали люди. Смущение жгло как огонь. Это была ежедневная игра в жмурки.</p>
<p>
Не сегодня, думала я, даже если они придут тысячами. Они пришли. Я с ужасом увидела, что они заняли все три дерева. Если вы только замолчите, — умоляла я, глядя то на открытые окна салона, то на людей. До прибытия автобуса еще пять минут. Птицы начали переругиваться, все громче и громче, все жаднее, как будто им не хватало вишен. Косточки и полусъеденные фрукты падали вниз, как густые капли дождя. Снова и снова они тихо падали в траву. Ситуация стала критической, и раздался призыв: «Диррн! Резкий и угрожающий. Я прижался к стене дома, не двигался, закрыл глаза и уши. Скворцы перелетали с одного дерева на другое, смеялись, спорили и оргиастически задавали вопросы. Подошел автобус, из дома выбежала женщина, люди сели в автобус, в мою руку вложили ладонь.</p>
<p>
«Что здесь происходит, — закричала женщина, — мне что, нужно ударить тебя по голове?</p>
<p>
Я схватил палку и стал бить по стволу. Я барабанил и барабанил, выплескивая ярость из своего живота, кочка за кочкой я бил по нему, кричал и кричал. Я хотел прогнать свою жизнь, мне было наплевать на птиц.</p>
<p>
Вскоре пришли деревенские дети. Они держали в руках футбольный мяч, зажатый на велосипедах. «Мы едем в Бистензее купаться», — кричали они. Я высунул на них язык. «Ну и что?» Внутри меня кипели зависть и тоска.</p>
<p>
В четырнадцать лет я впервые познакомился с любовью и был в полном замешательстве. В воскресенье днем я тайком выбрался из дома и прошел триста километров, чтобы навестить ее.</p>
<p>
Удивленная, молодая женщина позвала меня к себе, принесла чашку чая, печенье и спросила, зачем я пришел. Я молчал, сжимая свои растущие руки и не решаясь ничего сказать. Теперь мне было ужасно неловко сидеть здесь на диване. Наконец, я спросил: «Вы вернетесь в нашу школу на этой неделе?». Красивая молодая учительница ездила в деревни раз в неделю на автобусе и проводила лето, занимаясь физическим воспитанием мальчиков и девочек. По своей доброте и мягкости она была совершенно экзотической для нашей деревни. Все дети были влюблены, и даже учитель и мэр в ее присутствии становились глупыми, как петухи. Я был молчалив и напряжен, но учительница не знала, что со мной делать, и любезно отправила меня домой. Я вернулся пешком за много километров. Я не нашел объяснений ни для учителя, ни для меня, ни, конечно, для женщины, когда я вернулся.</p>
