<p>
Поэтому нет ни парадокса, ни исключения, когда даже специфически пролетарское содержание находит свое пристанище в «буржуазной литературе». Они часто сопровождаются своего рода лингвистической революцией, которая заменяет язык правящего класса языком пролетариата — без разрушения традиционной формы (романа, драмы). Или, наоборот, пролетарское революционное содержание формируется в «высоком», стилизованном языке (традиционной) поэзии: как в «Трехгрошовой опере» Брехта и «Махагонни» и в «художественной» прозе его «Галилея».</p>
<p>
Представители специфически пролетарской литературы пытались спасти это понятие, установив широкий критерий, который позволил бы отвергнуть «реформистских» буржуазных радикалов, а именно появление в произведении основных законов, управляющих капиталистическим обществом. Сам Лукач сделал это шаблоном, по которому можно определить подлинную революционную литературу. Но именно это требование оскорбляет саму природу искусства. Базовая структура и динамика общества никогда не могут найти чувственного, эстетического выражения: в марксистской теории они являются сущностью, стоящей за внешним видом, которая может быть достигнута только с помощью научного анализа и сформулирована только в терминах такого анализа. «Открытая форма» не может закрыть разрыв между научной истиной и ее эстетическим видом. Введение в пьесу или роман монтажа, документации, репортажа вполне может (как у Брехта) стать неотъемлемой частью эстетической формы — но это может быть только второстепенной частью.</p>
<p>
Искусство действительно может стать оружием в классовой борьбе, способствуя изменениям в преобладающем сознании. Однако случаи, когда существует очевидная корреляция между соответствующим классовым сознанием и произведением искусства, крайне редки (Мольер, Бомарше, Дефо). В силу своих подрывных качеств искусство ассоциируется с революционным сознанием, но в той степени, в какой преобладающее сознание класса является утвердительным, интегрированным, притупленным, революционное искусство будет противостоять ему. Там, где пролетариат нереволюционен, революционная литература не будет пролетарской литературой. Оно также не может быть «закреплено» в преобладающем (нереволюционном) сознании: только разрыв, скачок может предотвратить возрождение «ложного» сознания в социалистическом обществе.</p>
<p>
Заблуждения, окружающие понятие революционной литературы, все еще усугубляются в условиях сегодняшней культурной революции. Антиинтеллектуализм, свирепствующий в Новых левых, поддерживает спрос на литературу рабочего класса, которая выражает реальные интересы и «эмоции» рабочего. Например: «Левых интеллектуалов» обвиняют в их «революционной эстетике», а «определенную группу талмудистов» обвиняют в том, что они больше «разбираются во многих оттенках и нюансах слова, чем в участии в революционном процессе». Архаичный антиинтеллектуализм питает отвращение к идее, что первое может быть существенной частью второго, частью того перевода мира на новый язык, который может передавать радикально новые требования освобождения.</p>
<p>
Такие представители пролетарской идеологии критикуют культурную революцию как «поездку среднего класса». Обывательский ум находится в самом лучшем состоянии, когда он провозглашает, что эта революция «станет значимой» только «когда он начнет понимать очень реальное культурное значение, которое, например, имеет стиральная машина для семьи рабочего класса с маленькими детьми в подгузниках». И обывательский разум требует, чтобы «деятели этой революции... настроились на эмоции этой семьи в тот день, когда после месяцев споров и планирования будет доставлена стиральная машина... </p>
<p>
Это требование реакционно не только с художественной, но и с политической точки зрения. Регрессивными являются не эмоции семьи рабочего класса, а идея превратить их в стандарт для подлинной радикальной и социалистической литературы: то, что провозглашается фокусом революционной новой культуры, на самом деле является приспособлением к устоявшейся.</p>
<p>
Безусловно, культурная революция должна признать и разрушить эту атмосферу дома рабочего класса, но это не будет сделано путем «настройки» на эмоции, вызванные доставкой стиральной машины. Напротив, такое сочувствие увековечивает господствующую «атмосферу».</p>
<p>
Концепция пролетарской литературы — революционной литературы остается под вопросом, даже если она освобождена от «настройки» на преобладающие эмоции и, вместо этого, связана с самым передовым сознанием рабочего класса. Это было бы политическим сознанием, распространенным только среди меньшинства рабочего класса. Если бы искусство и литература отражали такое передовое сознание, они должны были бы выражать реальные условия классовой борьбы и реальные перспективы свержения капиталистической системы. Но именно это жестокое политическое содержание препятствует их эстетической трансформации — поэтому очень веское возражение против «чистого искусства». Однако это содержание также препятствует менее чистому переводу в искусство, а именно переводу в конкретность повседневной жизни и практики. Лукойл на этом основании подверг критике репрезентативный рабочий роман того времени: персонажи этого романа разговаривают дома за обеденным столом на том же языке, что и делегат на партийном собрании.</p>
<p>
Революционная литература, в которой рабочий класс является субъектом-объектом и которая является историческим наследником, определенным отрицанием «буржуазной» литературы, остается делом будущего.</p>
<p>
Но то, что справедливо для понятия революционного искусства в отношении рабочего класса в развитых капиталистических странах, не относится к положению расовых меньшинств в этих странах и большинства в Третьем мире. Я уже упоминал о черной музыке; существует также черная литература, особенно поэзия, которую вполне можно назвать революционной: она дает голос тотальному бунту, который находит выражение в эстетической форме. Это не «классовая» литература, и ее конкретное содержание в то же время универсально: то, что поставлено на карту в конкретной ситуации угнетенного расового меньшинства, является самой общей из всех потребностей, а именно, само существование индивида и его группы как человеческих существ. Самое экстремальное политическое содержание не отталкивает традиционные формы.</p>
Заключение
<p>
</p>
<p>
Общим знаменателем неуместного радикализма в культурной революции является антиинтеллектуализм, который она разделяет с наиболее реакционными представителями Истеблишмента: бунт против Разума — не только против Разума капитализма, буржуазного общества и так далее, но и против Разума как такового. И точно так же, как действительно неотложная борьба с подготовкой кадров для учреждения в университетах превращается в борьбу против университета, так и разрушение эстетической формы превращается в разрушение искусства. Безусловно, в обеих ветвях интеллектуальной культуры изоляция и отчуждение от данной реальности действительно могут привести к «башне из слоновой кости», но также могут (и приводят) к тому, что Истеблишмент становится все более неспособным терпеть, а именно к независимому мышлению и чувствам.</p>
