<p>

Тот факт, что пришло время для самодисциплинированной организации, свидетельствует не о поражении, а о перспективах оппозиции. Первый героический период движения, период радостных и часто захватывающих действий, подошел к концу. Капиталистическое предприятие быстро приближается к присущим ему пределам в глобальном масштабе и прибегает к усилению насилия и усилению сотрудничества. Приятная непосредственная гармония собственного дела и политического дела была признаком слабости Новых левых — как и столь часто очаровательное и необходимое неприятие the esprit de serieux. Если «Новые левые» хотят продолжать расти в реальную политическую силу, они разовьют свой собственный дух серьезности, свою собственную рациональность в своей собственной чувствительности; они преодолеют свой эдипов комплекс в политическом плане. Стандартизированное использование «языка свиней», мелкобуржуазный анальный эротизм, использование мусора в качестве оружия против беспомощных индивидуумов — это проявления пубертатного бунта против неправильной цели. Противник больше не представлен отцом, или начальником, или профессором; политики, генералы, менеджеры — не отцы, а люди, которыми они управляют, не братья по восстанию. В обществе в целом пубертатный бунт имеет кратковременный эффект; он часто кажется детским и шутовским.</p>

<p>

Безусловно, качество клоунады и ребячества легко проявляется в подлинных актах протеста в ситуациях, когда радикальная оппозиция изолирована и возмутительно слаба, в то время как Враг почти повсюду и возмутительно силен. «Зрелость» — по определению — опирается на Истеблишмент, на то, что есть, и тогда другая мудрость — это мудрость клоуна и ребенка. Однако, когда протест приобретает черты, присущие самому Истеблишменту, вызванному им разочарованию и репрессиям, такого рода протесты либо игнорируются, либо наказываются властями с чистой совестью и широкой поддержкой со стороны людей.</p>

<p>

Очень разный политический вес имеют индивидуальные и групповые действия, которые, хотя и осуждаются Истеблишментом и либералами как акты насилия (серьезное неправильное название по сравнению с насилием, практикуемым Истеблишментом), имеют прозрачную воспитательную функцию с точки зрения Новых левых. К таким действиям относятся нарушение судебных процедур, которые ясно разоблачают классовый характер отправления правосудия; мирное занятие зданий, которые явно служат целям военного или политического контроля; «критика» ораторов, которые явно поддерживают политика войны и угнетения. Эти действия наказуемы по закону, и они наказываются с возрастающей эффективностью. Сегодня каждая демонстрация сталкивается с вездесущим (скрытым?) насилие подавления: эскалация присуща ситуации. Это общество стремится навязать оппозиции принцип ненасилия, ежедневно совершенствуя свое собственное «законное» насилие, тем самым защищая статус-кво. Таким образом, радикальная оппозиция сталкивается с проблемой «экономики насилия»: ее собственное противодействие насилию дорого обойдется в виде жизней и свобод. Какова политическая ценность жертв в этих обстоятельствах?</p>

<p>

Мученики редко помогали политическому делу, и «революционное самоубийство» остается самоубийством. И все же было бы самодовольным равнодушием утверждать, что революционер должен жить, а не умирать за революцию, — оскорбление коммунаров всех времен. Там, где Истеблишмент провозглашает своих профессиональных убийц героями, а своих восставших жертв преступниками, трудно сохранить идею героизма для другой стороны. Отчаянный поступок, обреченный на провал, может на короткое мгновение приоткрыть завесу правосудия и разоблачить лица жестокого подавления; это может пробудить совесть нейтралов; это может выявить скрытые жестокости и ложь. Только тот, кто совершает отчаянный поступок, может судить, не слишком ли высока цена, которую ему придется заплатить, — слишком высока с точки зрения его собственного дела как общего дела. Любое обобщение было бы двойственным, более того, глубоко несправедливым: оно обрекало бы жертв системы на длительную агонию ожидания, на длительные страдания. Но тогда отчаянный поступок может привести к тому же результату — возможно, к худшему результату. Человек возвращается к бесчеловечным расчетам, которые навязывает бесчеловечное общество: взвешивание количества жертв и количества их жертв в сравнении с ожидаемыми (и разумно ожидаемыми) достижениями.</p>

<p>

Необходимо проводить различие между насилием и революционной силой. В сегодняшней контрреволюционной ситуации насилие является оружием Истеблишмента; оно действует повсюду: в учреждениях и организациях, на работе и в развлечениях, на улицах и шоссе, в воздухе. Напротив, революционной силы, которая должна положить конец этому насилию, сегодня не существует. Революционная сила — это действие масс или классов, способных ниспровергнуть установленную систему с целью построения социалистического общества. Примерами могут служить неограниченная всеобщая забастовка, оккупация и захват заводов, правительственных зданий, центров связи и транспорта в скоординированных действиях. В Соединенных Штатах условия для таких действий не преобладают. Пространство действий, открытое для воинствующих левых, сведено к жестким ограничениям, и отчаянные попытки расширить его будут снова и снова взрываться физической силой. Эта сила должна контролироваться и сдерживаться самим движением. Действия, направленные на достижение неопределенных, общих, неосязаемых целей, бессмысленны; хуже того, они увеличивают число противников. Например: лозунг «жаркого лета» во Франции, который привел к идиотским акциям саботажа и разрушения, в основном в ущерб не правящему классу, а «народу»; или разрушение зданий и офисов компаний, которые в общественном сознании не признаютсякак «военные преступники»; и так далее. </p>

<p>

 </p>

VIII

<p>

 </p>

<p>

В то время как «прямая демократия» большинства все еще остается формой правления или администрации для построения социализма, «буржуазная демократия», скорее всего, больше не обеспечит «поле деятельности» для перехода к социализму. Ее также нельзя вернуть там, где ее больше нет: тоталитарная тенденция монополистического капитализма выступает против этой стратегии, а развенчание ее фиктивной демократии является частью политического контробразования. Последнее, однако, должно учитывать то, что является подлинным в этой фиктивной демократии, а именно, в какой степени действительно интегрированное консервативное большинство выражает свое мнение, выбирает между данными альтернативами и, таким образом, определяет политику, в то время как решения, определяющие жизнь и смерть людей, принимаются правящая группа, находящаяся вне контроля народа (и даже Конгресса).</p>

<p>

Господство этой демократии все еще оставляет место для создания автономных местных баз. Растущие научно-технические требования к производству и контролю превращают университеты в такую базу: сначала для самой системы, как учебные заведения для ее кадров, но также, на тех же основаниях, школы для обучения будущих контркадров. По-прежнему необходимо бороться с комплексом политической неполноценности, широко распространенным среди студенческого движения: представление о том, что студенты являются «всего лишь» интеллектуалами, привилегированной «элитой» и, следовательно, подчиненной силой, которая может стать эффективным только в том случае, если она откажется от своей собственной позиции. Это понятие оскорбительно для тех, кто пожертвовал своими жизнями, кто продолжает рисковать этими жизнями в каждой демонстрации против властей предержащих. Если в странах Третьего мира студенты действительно являются революционным авангардом, если они тысячами стали жертвами террора, то их роль в борьбе за освобождение указывает на особенность готовящейся глобальной революции, а именно на решающую силу радикального сознания. В странах Третьего мира, воинствующие студенты прямо выражают восстание народа; в развитых капиталистических странах, где у них (пока) нет этой авангардистской функции, их привилегированное положение позволяет (и обязывает) их развивать такое сознание в теории и на практике на их собственной базе — базе отправления для более масштабной борьбы. Захваченное своим фетишизмом труда, студенческое движение все еще неохотно (если не просто отказывается) «признать», что в кампусах у него есть своя собственная база в самой инфраструктуре. Более того, эта база простирается от университетских городков до экономических и политические институты, где нужен «образованный труд». Безусловно, в этих учреждениях более высокопоставленные кадры будут привержены им, станут частью иерархии. Но их ухудшающееся положение и шансы ослабят эту приверженность и обострят конфликт внутри их образования между возможностями освобождения и фактическим рабством науки и техники. Однако решение этого конфликта никогда не будет результатом внутреннего развития науки: новая научная революция будет частью социальной революции.</p>