И тут она понимает, что это сон, потому что только во сне сбываются столь чудесные подмены.

И на вершине счастья она просыпается от горя посреди душной июльской ночи, обливаясь слезами, разметавшись от жары поперек своей широкой одинокой кровати.

Закон Архимеда

Мой мудрый друг Андрей говорит:

— В нашем возрасте, дорогая, — (великодушно объединяя нас в одну возрастную группу, хотя я лет на десять мудрее), — в нашем возрасте перемены даже к лучшему переносятся тяжело.

Мы старые друзья. Такие старые, что успели и повраждовать, но на последний день его рождения я, подумав, отправила ему телеграмму: «Дорогой Андрей, после двенадцати лет дружбы и вражды я вынуждена признать, что пуд соли, съеденный вместе, был сладок».

Мы работаем в одной фирме, но в разных городах, и видимся нечасто. Но он меня и по телефону чувствует. И без телефона.

— У тебя что-то случилось? Неприятности? Ты как-то напряжена.

Это он по делу позвонил.

Мне и вправду было дурно: не то чтобы тошнота, а — отторжение, неприятие действительности.

— Андрей, да мне просто некогда, меня тут человек ждет…

— Перезвони, когда будет возможность!

А человек ждал меня — я его в аэропорт провожала.

Наконец-то. Еле смогла дотерпеть, когда улетит — и я останусь сама по себе. Ведь в нашем возрасте перемены даже к лучшему…

Даже любящий взгляд — когда он неотрывный — роднит нас с инфузорией под микроскопом.

А тут еще и норов! Только вошел в комнату: «А вот эти сухие розы немедленно выбросить! Терпеть не могу сухие цветы!»

И я выбросила. Теперь стоит пустая ваза из синего стекла, ранит меня своей незавершенностью.

Три темные розы, я засушила их в синей вазе — и все пространство в углу было организовано этим натюрмортом. Я к нему привыкла.

Зачем выбросила!

Отступление от привычного рождает реакцию. Мы как бы подвешены в невесомости на растяжках, наша устойчивость — простой баланс тяг. Стоит сместиться — и вся система приходит в хаотическое движение.

Он ведь и приехал для того, чтобы водвориться в моей жизни, заполнив собой все щели моего — если не бытия, то быта.

Безупречный, достойнейший из всех, кого мне посылала судьба, он плавал со мной в бассейне, ходил со мной на рынок, мы готовили обед в четыре руки.

К тому времени как ему уехать, он уже так глубоко внедрился в мой быт, что его по закону Архимеда вытолкнуло оттуда, как пробку.

По мере того, как его самолет набирал высоту, мне становилось все легче и легче.

Позже я расставила все предметы по своим местам и сидела среди них — наслаждаясь одиночеством.

Конечно, я написала ему, что пустота синей вазы ранит меня.

Электронная почта оборачивается быстро, в тот же вечер он виновато ответил, что должен был заполнить пустоту живыми цветами.

Но он ошибся, мне нужны были не его живые цветы, а мои сухие розы.

В те же праздничные дни, когда я принимала гостя, мой старый друг Андрей поехал к морю с некоей дамой, достойной во всех отношениях. (Я остерегаюсь четких определений — «любимая женщина», «любовница», «подруга», — потому что в нашем с Андреем возрасте, когда даже статус жены размыт, эти определения не выдерживают проверки на точность. Разве что в сочетании «типа подруга»).

В первый день все было великолепно: прогулки, ужин, постель.

На второй день тоже было великолепно все — кроме постели.

На третий день внутреннее напряжение приобрело уже нездоровый характер — это стало ясно по тому, что от секса Андрей решительно отказался под предлогом сохранения пассионарной энергии, необходимой ему для предстоящих важных переговоров.

На четвертый день они отправились ужинать и ели форель с зеленью и нежнейшим картофельным пюре. Продукты были безукоризненной свежести, и единственное, что могло стать причиной всего последующего — белковый шок, как назвал это Андрей.

Главное — не ошибиться в названии. Название многое объясняет (если оно точное) или скрывает (если оно удачное).

Когда они вернулись в номер, его стало рвать.

Он избежал описания промежуточного состояния — тошноты. Он даже не произнес этого ключевого слова.

Его рвало до утра. Рвало пищей, потом питьем, потом желчью, потом кровью.

Бедную эту достойнейшую женщину он согнал с кровати, чтобы и духу ее не было рядом с ним, таким несчастным, больным, блюющим, вывернутым наизнанку. И она спала на полу калачиком, завернувшись в одеяло и подложив под голову корзинку для бумаг.

Наутро она уезжала поездом, и он проводил ее на вокзал. По мере того как расстояние между ними росло, ему становилось все лучше и лучше. К вечеру он на слабых подкашивающихся ногах отправился на прогулку обозревать окрестности и вернулся в гостиничный номер уже здоровым.

Все встало на свои места.

А моложе мы были приемистей, не такие чувствительные.

Есть у нас с Андреем третий, общий наш любимый друг. Он сдался еще раньше нас. Перестал бороться с тошнотой. Устранил все, что ее вызывает.

Проводив своего гостя на самолет и выбравшись из здания аэропорта, я первым делом набрала на мобильном заветный номер, к которому прибегаю гораздо реже, чем хотелось бы — только в самых крайних случаях.

— Мне необходимо тебя увидеть!

Он уступил с неохотой:

— Ну, приезжай.

— Буду через сорок минут!

Я гнала машину, боясь, что передумает и не откроет дверь. Так тоже бывало: согласится впустить, но когда приедешь — его уже якобы нет дома.

Ничего, открыл. Правда, на всякий случай ощетинившись и сердито посверкивая глазами. Я присела с уголка его обширного стола и затихла. Мне уже становилось лучше. Как после перехода через пустыню погрузиться в прохладный поток.

Он сидел перед окном. Я видела его профиль, неправильный, бесконечно любимый. Сумеречный свет пронизывал его хрусталики, и они казались прозрачными каплями слез.

Завязался понемногу разговор. Мне важно было слышать его голос. Он говорил про одного поразившего его музыканта. Говорил вещи вполне безумные. Живительный поток оазиса на мой иссушенный пустыней слух. Я внимала, впитывая каждую росинку. Я все еще была его женой — так можно сколько угодно оставаться женой пропавшего без вести. Без вести, без отклика, без отзыва.

Он сидел в двух метрах от меня, недостижимый, как Ихтиандр, потерявший способность дышать легкими и навсегда уплывший в океан.

Через полчаса я поднялась.

— Посиди еще, — предложил он, а мне почудилось: попросил.

Но я знала, что только почудилось.

— Мне пора.

Пока у него не начался приступ тошноты. Это всегда происходит внезапно. Нельзя допустить, чтобы это было из-за меня, а то в другой раз не пустит. Тогда мне конец.

По мере того как я удалялась от его двери, закрывшейся за мной, ему становилось все легче и легче. Я чувствовала это остатками той живой связи, которая устанавливается между двумя душами на расстоянии, внятного объяснения не имеет и называется — любовь.