— И в чьих интересах при этом действует вожак? Думает ли он о благе своего стада?

— Не больше, чем охотник думает о благе своего ружья, когда начищает и смазывает его.

— Нет. — Сигизмунд скептически покачал головой. — Без личного интереса, на одну только пользу вожака они действовать не станут. Все-таки не совсем же пчелы.

— Какой разговор, пчелы лучше, у пчел все честнее, а этих надо обманывать. Я же сказал: смазывает и начищает.

Сигизмунд обдумал и немного огорчился:

— И видеть вокруг себя обманутую толпу идиотов? Навоз? Чисто эстетически, простите, глазу не на что порадоваться.

Огорчение, только лишь огорчение, ни нотки укора или, не приведи бог, поучительства.

— Много мудрости в том, что в мире много навоза: приходится взлетать повыше, чтобы не чувствовать вони! — объяснил Феликс.

— Да? — Сигизмунд радостно рассмеялся. — Вы так откровенны, как будто достигли морального бесстрашия.

— По-моему, да! — гордо подтвердил Феликс.

— Что ж, ясное сознание избавляет от физиологической дрожи. Так и становишься идеалистом: видишь, что сознание иной раз и первично!

(Еще бы: если обратная связь через ноосферу существует!..)

— Почему же «иной раз»? — подбадривал Феликс, видя, что Сигизмунд, вытаптывая площадку взаимопонимания, пойдет сейчас на многое вероотступничество. — Почему таким пугливым тоном об идеализме? — заманивал его все дальше. — Для человека с храбрым умом нет аксиом ни моральных, ни идеологических.

— Не спешите меня уличать, коллега, — азартно поблескивал глазами Сигизмунд. — Я тоже большой специалист ломать тормозящие перегородки.

Феликсу нравился следователь. Так хорошо понимавший: раскрепостить человека, развязать ему язык можно только искренним интересом к нему. Не встречая внимательного и восхищенного понимания, человек не сможет говорить убедительно. И даже вообще говорить.

Большинство следователей бездарно извлекают из своей работы дармовое лакомство: превосходство над подследственным. Он подавлен и парализован, и оттого столь малого они добиваются от него. Не понимают, с какой радостью преступник раскрыл бы собственное преступление — на миру и смерть красна — только ради того, чтобы доставить эстетическое удовольствие истинному ценителю той красоты, которая всегда примешана к ужасу преступления.

Человек тщеславен, слаб — восхищайтесь им, и он хвастливо предоставит вам полюбоваться теми чертами, которые вас так заинтересовали.

Лампу, наведенную на лицо допрашиваемого, Сигизмунд применял лишь в переносном смысле: себя задвигал в тень, а на авансцене его восхищенного внимания был подследственный — как любимец публики. Сигизмунд любовался.

Он готов был унизиться — ради победы. Победу он любил больше любой цены. Мог ли подследственный, смел ли обмануть ожидание такого страстного болельщика?

— От женщин не приходится ничего ожидать, кроме посредственности. И бог с ними, они не виноваты. Но когда такой камень, воображая себя украшением, повисает на шее человека, вознамерившегося взлететь, то ведь может не хватить сил.

— И он погибнет, — подсказал Сигизмунд.

— Да.

— Но не ваши ли слова: «То, что может погибнуть, должно погибнуть! Падающее — подтолкни!»

— Да, в этом много милосердия.

— Но вы непоследовательны! — удивился Сигизмунд. — Пусть бы и Гамлет погибал, если может погибнуть.

Феликс рассердился:

— Я скажу вам раз и навсегда: я не обязывался быть последовательным! Не навязывайте мне чужих добродетелей! У меня свои. Нет ни добра, ни зла, которые были бы непреходящи. Из себя самих они снова и снова преодолевают себя. Как электромагнитная волна: электрический импульс порождает из себя магнитный, а тот, в свою очередь истощаясь, опять из себя электрический, и одно без другого не может быть.

— А некоторые считают, что главная задача мудрости — различать добро и зло. Сократ тоже так считал.

(Молодец какой Сигизмунд: вопросы, касающиеся гибели Офелии, интересовали его, казалось, куда меньше, чем общие взгляды подследственного.)

— Платон доказывает, что все возникает из противоположного, ибо возникновение — это появление того, чего не было. Если что-то становится больше, значит, прежде оно было меньше... Слабое — из сильного, скорое — из медленного, лучшее — из худшего. И ЗЛО ПОРОЖДАЕТ ДОБРО, понимаете? Обусловливает его. Поэтому всякий выбор между добром и злом — иллюзия. Что бы ты ни выбрал, в следующее мгновение оно обратится в твоих руках в свою противоположность.

— Хорошо, — ловит его на слове внимательный Сигизмунд. — Если так, то бессмысленно вмешиваться в ход жизни. Существование всяких людей в таком случае оправдано необходимостью. Из них произойдет нечто противоположное им. И значит, не следовало вмешиваться в судьбу Офелии.

— Заметьте, я сейчас не оспариваю это ваше «вмешиваться», хотя это было бы решающее в моей участи опровержение, но я не хочу терять времени и рвать нить нашей беседы. Так вот, про Офелию. Скачки к противоположному не так скоры. Яблочко все же остается близко к яблоне.

— Близко? Но сын Гёте был слабоумный, скачок, как видите, скор. Офелия могла бы родить гения.

Что ж, Феликс готов согласиться, но:

— Мне нужен был Гамлет, а не его потомок. Существование Офелии было на его пути препятствием. Гамлет не должен был так к ней привязываться.

Феликс вдруг вспомнил одну сцену — видел невзначай летним вечером: Гамлет и Офелия шли вдвоем и должны были расстаться, ему на трамвай, а ей дальше пешком; и они все никак не могли разлучиться: трамвай подходил, Офелия отталкивала от себя Гамлета, а он все не мог от нее оторваться, так подброшенный камень падает снова на землю, а когда он уже решался наконец идти, двери трамвая закрывались, это повторялось трижды, и они смеялись, он притягивал ее к себе, и лица у них были аж обугленные от счастья, изнеможённые от нежности, и тут он присел перед нею на корточки и застегнул ей пряжку на босоножке, и это было последней каплей, все, этого Феликс вынести уже не мог.

Видеть в такой роли своего друга!..

Гамлет, человек из будущего, нет и быть не может ему товарища в современности, ибо он как Миклухо-Маклай среди папуасов, только без надежды на другое общество. И его Офелия — коричневокожая, в набедренной повязке из пальмовых листьев, с раскрашенным лицом, в ожерелье из акульих зубов — и он преклонился перед нею, признав ее власть над собой, а она со щербатым оскалом, раскорячив колени, отплясывает над ним торжествующую пляску победы!

— Правда, своим поступком — а самоубийство — это значительный поступок! — она опровергла повод для своей смерти, — признал Феликс, — ведь поводом для смерти было ее ничтожество.

— Значит, вы раскаиваетесь в совершённом? — обрадовался Сигизмунд.

Слово «совершённом» превращало разговор в допрос. Это был недосмотр Сигизмунда, упущение. Тогда Феликс сказал:

— Давайте условимся. Я полностью открыт с вами. Хотя я отнюдь не считаю, что человек не должен лгать. Более того, я уверен, что вы солжете мне не раз. Но иногда я предпочитаю быть обманутым, чем держать себя настороже против обманщика. Настороженность унижает. Я сам, по своей воле даюсь вам.

— Да? — Сигизмунд заинтересованно удивился: — Теоретически вы оправдываете ложь?

Все-таки это был еще не допрос. Это было взаимное ощупывание двух слепых. Обнюхивание двух собак: в следующий миг они либо вгрызутся друг другу в горло, либо потрусят парой, либо равнодушно разойдутся в разные стороны (если бы не конвой...).

И ни один пока не раскусил другого.

В таком случае Феликс готов сам, добровольно даться Сигизмунду в понимание. Тогда, может, и Сигизмунд дастся ему. Феликс повел себя как доверчивый хозяин: распахнул двери, впустил гостя и повел его показывать все лари по кладовым: вот здесь у меня то, здесь это. Не опасаясь, что тот его ограбит.

В высказывании правды — даже в смертельный ущерб себе — есть наслаждение. Полуэротическое, полуэстетическое — в обнажении ее, в высвобождении. Только нужен пониматель. Этот пронзительный укол взаимного акта познания: наслаждение потрясать и наслаждение быть потрясенным равновелики. На этом держатся все криминальные признания. На удовольствии высвобождения истины. Вот она была упрятана, удушена, ворочалась, толкалась, пищала в тесноте — и наступили ее роды: она прорывается, исходит, трещат препоны и препятствия, льются слезы и кровь — и вот оно, рождение на свет — какое облегчение!