Вижу-вижу. То пожар, то пленум... Труд изматывающий — нет, я без иронии, действительно изматывающий. И хоть вполне бессмысленный, зато очень утомительный. И дает им этакую индульгенцию, право разрешить себе все... «Князь Гвидон»...
Мне, правда, жалко его. Какой с него спрос, он из убогого времени, из убогого места, он и не рассчитывал никогда дорваться до власти и уж рад несказанно, что привалило. Ему кажется, он черт знает как многого достиг.
Вначале:
...Маленький рабочий городок, там люди, входя в автобус, говорят «здрасте», там большой завод и мелкая местная «аристократия». И отец (тогда еще мальчишка) оказался в компании золотой молодежи: детей тамошних этих самых «аристократов». Ужасно ему это льстило. Он фотографии хранит, волнуется, когда показывает. И обязательно скажет: «А это Люська, дочь председателя горисполкома...» Люська была у них свой парень, душа компании, и она была — его... В армию уходил — высунулся из окошка вагона, ребята ее подсадили к нему (фотокарточка есть...), повисла на шее, впилась — не оторвать. Тронулся поезд, покатился, а отец весь — лицо, руки — еще в ее запахе — уткнулся лицом в ладошки и долго, долго, сколько можно было оставался так: хранил, чтоб не выветрилось. ...Замуж она вышла через год, тоже за парня из их компании, он просто на год раньше отца вернулся из армии. У него аккуратное, правильное (на фотографии) лицо, и весь он, видимо, правильный и положительный, пороков нет, и невозможно было найти причину не выходить за него замуж...
Отец теперь гордится, что обошел их на беговой дорожке жизни. У них стартовые условия были куда благоприятнее, и вот он теперь — вот что, а они — вон что. (Он матери любил все это рассказывать и объяснять.) Этот самый Люськин муж вначале работал на заводе и даже доработался до замначцеха, но с таким аккуратным, с таким положительным и лишенным признаков лицом... Теперь он начальник жэка (ха-ха-ха, радуется отец), но все же — «начальник», не без титула! Уж лучше бы ему с таким личиком, с такой его мордашкой пойти было в аспирантуру: рано полысел бы, надел очки, умненько и аккуратненько о чем-нибудь таком рассуждал бы. А он сунулся в чужой процесс — это с лицом-то, в котором буквально не за что зацепиться! — туда, где нужны характер и энергия. Его и выплюнуло.
Отец очень утешается, когда вспоминает эту историю. Они так и остались навечно в своем изначальном городишке, и Люська — всего лишь учительница в школе. Ностальгии ради отец ездил туда раз в десять лет и, сказал, больше не поедет. В последний раз это было на праздник, позвонил — немедленное «приходи!!». И вот он за их столом. Сухое вино закусывают соленой килькой. «Проходит жизнь, проходит жизнь, как ветерок по полю ржи, проходит явь, проходит сон, любовь проходит, проходит все» — как и двадцать лет назад. «А помнишь?..» — теребят. А он не помнит. Он не прошлым, нынешним живет. «Ребят, — говорит им, — я ведь уже подрос, вылез уже из тех штанишек!» Сидит — тесно ему тут среди них, убого. Тосты — за старое, анекдоты — старые, заплесневелый такой провинциальный дух, но добило отца окончательно вот что. В предыдущий его приезд, десять лет назад, этот самый Люськин муж рассказывал про турпоездку за границу и про экскурсию на заводы Рено. И в этот раз — он опять про те же заводы Рено... За десять лет ничего больше не нажил! Ах, Люська, бедная Люська! Как они лелеяли ее в своей юношеской компании, а как они гордились, что она «хороших кровей»! Сейчас, конечно, отцу смешны те заштатные «хорошие кровя». А тогда было: у‑у‑у!
Ну и пошел он оттуда, из гостей, от их кильки на вольный воздух поскорее, Люська вышла его проводить. Он уже в пальто стоял в прихожей, и тут она как повиснет на нем, как вопьется — безысходно, отчаянно, не оторвать, как в том вагоне двадцатитрехлетней давности. Но он оторвал, вышел из их дома на улицу, в ветер, в свежесть снега. Лицо закрывать ладонями не стал, руки в карманы сунул, снегу подставился и ветру, чтоб смыло и след этих запахов.
И чтобы он еще туда хоть раз... слушать про заводы Рено! И вообще он в свой город возвращаться больше не будет. С каждым встречным там надо остановиться — улыбаться, объяснять: семья, квартира, должность... Устаешь ужасно. Как метеорит, врезавшись на своей привычной скорости в плотную среду атмосферы, от трения перегревается... В Кремле, в Музее Ленина, отец рассказывал, экскурсоводша говорила: «А вот в этом шкафу висят платья Надежды Константиновны, их было у нее два. Я не буду открывать шкаф: от соприкосновения с воздухом они портятся и могут рассыпаться, но поверьте мне: их всего два». Так и отец со своим прошлым: чтоб не рассыпалось от соприкосновения, лучше не открывать дверцу. Пусть уцелеют счастливые миги юности: вот какой-то Новый год, и их Люська в чужой компании, они звонят туда по телефону: «Люся, мы сейчас придем, но, когда позвоним у двери, уж окажи нам честь, открой сама!» Гангстеры, она им эту честь оказала, открыла, а они ее — хвать в приготовленную шубу, в машину — умыкнули. Пока та компания спохватилась и ринулась в погоню, их и след простыл. Смеялась в машине... Сердилась и смеялась. Тузила его кулаками и ругалась, смеясь. Да...
Так они и остались все там, на стартовой площадке. В том милом сердцу городке, где у магазинчика разговоры: «Продавщица коробку-то с тортом открывает, а оттуда тараканы — шурх! И она хоть бы извинилась!» — «А чего, поди, извиняться, уж они, чай, много-то не съели!» Там Вася Малыгин, лишенный всех своих улыбок, шел сквозь танцевальный зал в клубе, где каждому было известно, что Васина подружка променяла его вчера на другого.
Много прелести, конечно, было в той жизни. Если оставить ее позади, а не при себе.
Наш город тоже, в общем-то, глухомань дремучая. И домашняя простота, «передай-ка на билет!» говорят как своему. А однажды зимой: подошел к остановке битком набитый троллейбус, открылась передняя дверь, но женщине с закутанным ребенком на руках некуда было войти, и тогда водителыша решительно поднялась с места, открыла кабинку и лично вытолкала взашей двух баб с передней площадки, чтобы замерзшая мать могла заступить на их место. И бабы те отнеслись к этой необходимой мере с молчаливым пониманием.
Город наш... Мой город. Темно в доме, спят давно родители. У них уже не будет такой тоски, что не дала бы им заснуть. Такой смертной тоски, какая бывает только в юности. Развод, крах жизни — все равно усталость и сон окажутся сильнее. Нет, жаль будет, если они разведутся. Хорошие ребята.
По одной из лженаучных теорий Корабельникова... Стоп, а не Корабельников ли? Тот, кто занял так много места не только в голове матери, но и, похоже, в других местах. В сердце, как писали в старинных романтических книгах... Так вот, по его теории, люди как химические элементы: бывают инертные, реактивные и радиоактивные. Человек—кислород социально активен, может связываться с самыми разными и многими атомами, образуя разные молекулы. Человек—радиоактивный постоянно распадается, заражая все вокруг себя. Человек—инертный газ ни с кем и ни с чем не образует связей. Внутренне совершенен и замкнут в себе. Он не страдает от одиночества, одиночество есть его природа. Возможно, я как раз и есть инертный газ.
Почему, рассуждает лженаучный Корабельников, люди сходятся легче всего на отдыхе, в поезде, в армии? Потому что, вырванный из привычной молекулы семьи, человек становится ионом, его свободные связи готовы к вступлению в реакцию. Кстати, считает он, при разводе супругов они зачастую тут же связывают себя с людьми, которые почти повторяют их прежних партнеров: таковы законы химии человеческой.
Надо будет напомнить матери эту лженауку. Надо ее предостеречь. Опасность нарастает. Мать стала у нас семейным диссидентом. Кто-то смущает ее, кто-то обратил ее сознание против того, на чем оно двадцать лет самодовольно покоилось. Заявляет, например, что такого понурого животного, как наш человек, ни одно стадо в мире не знает. И потому для нас так актуальна проблема вождя: пастуха. И только у нашего, дескать, народа тираны неизбежны. Еще, правда, у китайцев и вообще на Востоке, где люди тоже — вроде пчел, как у нас, где сам по себе человек — ничто, с детства это знает и пьяница он запойный потому, что куда ни придет: «Можно?» — а ему: «Куда прешь!»
