«Судьба, — говорю, — явила мне случай убедиться в руководстве жизнью высшими силами. Но мы — не марионетки, мы сотрудники высших сил. А став сотрудниками, мы отвечаем уже за все, что на нашем пути. За вас и за вашего мужа. Не ищите в этом корысти. Ведь бог — есть!»

Не знаю, поверила ли она.

Мы простились.

Что у них вышло потом, тоже не знаю. Возможно, старуха людоедка докушала-таки свою дочь. Но я сделала все, что могла.

Когда же мы отправились в бюро обмена, чтобы оформить наконец наши документы, то оказалось, что мы с моей обменщицей — однофамилицы. Да и инициалы у нас совпадают...

— Ах, зайдите, пожалуйста, в Дом быта! Ваши часы готовы! — оповестила я с опозданием.

ГДЕ СОКРОВИЩЕ ВАШЕ

Она, шестилетняя, толстая, гостила летом у родни и хвостом таскалась за сестрой-пятиклассницей. Сестрины подружки собирались на закате за поскотиной — КАК БЫ встречать своих коров из стада. Коровы и без них знали дорогу каждая к своим воротам, где ждал кусок посоленного хлеба и ведро воды, но именно в то лето у них была мода встречать коров у поскотины. Мальчишки — тоже здесь, отдельной стайкой, с матерными побасенками и зверским ревом смеха — чтобы девчонкам было слышно, какая нескучная у них, какая значительная жизнь, какие тайны им открыты.

У девчонок визг и похвальба, у кого быстрее грудь растет и кто уже влюбился. Для иных секретов малышню отгоняли.

Люба, шестилетняя, бродила в изгнании по склону, в замызганном спереди ситцевом платье, босая, нечесаная, но не ведающая об этом, замечая на свете совсем другое: как цвел махрово-фиолетовый чертополох, ржавели кучерявые листья конского щавеля, как в отдалении от мальчишек и девчонок сшибал бичом макушки растений подросток, тоненький до ломкости.

Бич — только повод отойти. Ему в одиночку лучше. В него глядел и вдаль и еще под ноги себе, видел что-то небывалое, что и не снилось ровесникам. Он был другой: ходил не так, глаза по-другому поднимал, смущался иначе. Весь в себе. Стерпел бы и побасенки и остальное, чем под завязку были заполнены мальчишки — но ему это было скучно.

Того, что нужно, не находил ни в ком. И не знал, что именно. Но знал точно: не это.

Девчонка одна, Катька, захватила себе монополию на него и поднимала визг: «Ах, мой Саня!», чтоб остальным завидно стало, как она влюблена.

Он, слава Богу, не догадывался об этом, а то бы его стошнило от отвращения, думала маленькая толстая замызганная Люба — нестерпимо ей было, как смеет эта паршивка даже издали касаться Саши своей поганой любовью.

Отойдет от этих пошлых девчонок, глянет на него — ОН, соглашается все ее существо в грязном платье.

Несколько лет спустя ее семья переехала в это село жить, но в те годы она Сашу не заметила: в школе разница в шесть лет воздвигает слишком высокие стены.

Она увидела его и он увидел ее, когда она доросла до танцев в клубе по субботам, а он приехал в армейский отпуск. Единственный их танец они станцевали в последний вечер его отпуска. Люба только и успела сказать ему, что помнит его двенадцатилетним мальчиком, как он бродил в сапогах за поскотиной с бичом, непохожий на других.

Он страшно разволновался и пожалел, что прохандрил весь отпуск в родительском доме, никуда не выходя.

Остаток службы он помнил о ней, а она о нем.

Он вернулся из армии и стал работать шофером, она училась в девятом классе, они встречались на танцах, он провожал ее по хрупкому льду октября, по ноябрьскому белому снегу, целовал нежно, рассказывал застенчиво истории из своей жизни. Про то, как он ходил с Линой Никитиной, не смея к ней прикоснуться от благоговения, а потом узнал от ее подруг: она обижалась, что он долго ее не целует.

Люба помнила эту девушку, необыкновенную, чу́дную, тень ее еще витала в стенах школы, и справедливо было, что Лина принадлежала именно ему. Такому.

Однажды он где-то с непривычки напился допьяна, закусывая квашеной капустой, вызвал Любу из клуба, в темноте они сидели на скамейке возле райисполкома, и он беспомощно сознался, что любит ее так, что сил никаких нет.

Он был прекрасен, и не было в нем изъяна, о который споткнулась бы ее любовь, набирая скорость, взвинчиваясь вверх. Но ей было шестнадцать лет, а ему двадцать два, такого взрослого парня она имела право промучить около себя еще года два — самое большее, и то лишь с уверенностью, что терпение его будет вознаграждено немедленной по совершеннолетии свадьбой — и что потом? — счастливая брачная ночь, неминучие дети, хозяйство и дом, из которого уже никогда не выпутаться. Так в этом счастье и погрязнешь навек.

А Люба ощущала в себе иное предназначение, ее наполнял тревожный зов из будущего, в котором она видела себя не иначе как у синхрофазотрона, и человечество, разинув рот, дожидалось от нее какого-нибудь великого открытия.

У нее был школьный товарищ, она ему созналась однажды, что намерена сделать великое открытие в физике. Мир стоял перед ними обоими неприступной крепостью, которую им предстояло взять, и уж они по-соседски делились всяким инструментом для взятия крепостей: ты мне стенобитное орудие, а вот у меня смотри какая мортира, не надо тебе? Слабостей своих друг перед другом не стыдились. И когда Люба ему доверчиво созналась в открытии, он на нее в испуге посмотрел и усомнился, выйдет ли у нее. Все же для взятия великих крепостей и сила великая нужна. Выйдет, заверила Люба, если положить на это всю душу, если думать над чем-то одним изо дня в день и даже ночью, на автопилоте, на подсознании — непременно от таких усилий в мозгу завяжется зародыш и произойдет великое открытие.

Естественно, она должна была после школы ехать поступать в МИФИ или МФТИ, долго учиться — и какие уж тут дети, какая любовь?

А Саша?

Не совмещался Саша с такими ее планами.

Или ей от зова судьбы отрекаться, или от любви.

Любовь причем уже грозила перейти в неуправляемый процесс. Такие затраты сердечной энергии, она знала — физика! — невосполнимы, и ей не хотелось так расточительно расходовать их ЗРЯ. БЕСПЕРСПЕКТИВНО.

Она написала Саше длинное письмо — что любит его, но расстается с ним. Конечно, подлых слов ЗРЯ и БЕСПЕРСПЕКТИВНО она постаралась избежать. Уже ведь мытая ходила, причесанная и умная.

Он ничего в ее письме не понял. И правильно сделал. Эту конторскую расчетливость нельзя понимать. Позорно быть таким понятливым. Или ты любишь — тогда ЛЮБИ, без глаз, без рассудка, без ума, положись на зрячесть священной стихии. Или уж не ври про ЛЮБОВЬ, коли у тебя рассудок, ум и расчет.

Больше они не виделись, дообъясниться, дооправдаться он ей не дал. Не простил.

Кстати, с чего это она взяла, что ЗРЯ и БЕСПЕРСПЕКТИВНО? Ведь они не обсуждали будущее.

Но человек втайне знает свои силы.

Саша от всех отличался — и от нее тоже. Награди нас природа собачьим нюхом — как бы мы страдали от вони! Но мы защищены от болезненных вторжений мира нашей глухотой, слепотой и туповатостью. Мы спасительно мелковаты и плосковаты, сигналы жизни потухают в нас, не получая резонанса и продления. А Саша был отзывчив и все время мучился от эха — оно носилось в нем из края в край. В нас нет огня, которым бы передавалась весть с вершины на вершину со стремительностью индейских сторожевых костров. Заветную весть, раскаты горнего смеха — вот чего мы, ущербные, не слышим, вот во что он вслушивался, сбивая бичом макушки растений.

С тоскливой завистью глухого Люба часто видела, как он трепещет, отзываясь на музыку непостижимой жизни, как он не переносит фальши в поведении, звенит, как счетчик Гейгера. Ее чувства были слишком неповоротливы, грубы.

Зато в нем не было дерзкой энергии напора — внедряться и создавать. Она же ощущала в себе целую каменоломню строительного материала, залежи и глыбы томились в ней, добытчик готовился к долгим трудам, она сама и была тем добытчиком, и Саша тут в помощники не годился. Она была тяжела, он — из тонкой материи, эльф.