– Брысь из сшибки, хорёк! – рыкнул на меня сосед-таборянин. Решив было возразить, я скоро передумал, когда обух его топора чуть не вмазал мне по виску.

Я крутанул Храпуна, и зобр выбился на открытое пространство. Склонившись за третьей сулицей, я вдруг покачнулся. Что-то, сравнимое с ударом дубины, жахнуло по плечу и теперь не давало распрямиться.

Неловко изогнувшись, я разглядел блестящий наконечник, торчащий под мышкой. А за крылом – голубое оперение арбалетного бельта.

– Пся крев! – выругался я, обламывая наконечник. Под курткой становилось мокро и горячо.

Я завертел головой, прикрываясь крылом как щитом, но так и не разобрался, откуда прилетел бельт. Пока не увидел синий росчерк, промелькнувший прямо перед носом. Наискось, в какой-то пяди от холки Храпуна.

С крыши фургона спрыгнул силуэт. Белый с синим.

– Не уйдешь, – сплюнул я и развернул зобра. Пальцы нащупали на поясе кистень.

Храпун бодро прорысил по тракту и с наскоку вклинился между фургонами. Полетели щепки, у самого уха заржал ишак. Тот самый южачишко взвизгнул и, оборвав поводья ишака, шмыгнул за угол.

Он петлял между фургонами, что-то верещал, но не тут-то было.

Я настиг его через три повозки. Погнал Храпуна по дороге, а сам обежал с борта и у другого фургона…

«Звяк – хрясь – звяк», – отозвался мой кистень, попав в мягкое. Южак закружился на пятке, будто в нелепом танце. Плюхнулся в песок неуклюже. Задёргался, захрипел. Песок окрасился в славные цвета мести. Синие перья на смятой каске стали пурпурными.

Щёки горели, а сердце так и лопалось от возбуждения. Приятное чувство! Я перевернул южака на спину носком сапога.

– Тьфу! Мозгляк вшивый, – поморщился я. Мальчишка был сильно младше моих лет. Волос что стружка, а подбородок гладкий, точно у девки. И только под носом, где стало красно от крови, что-то пушилось.

Слабая добыча. Даже голову забрать постыдно.

Отец опять поставит к печи.

Итого полторы головы. Усач с сулицей в паху и мальчишка с пробитым черепом. Две с половиной головы, если бросок наугад кого-то задел…

Но Пра-бог требует больше голов.

В хвосте каравана я встретил лишь досаду.

Ватага Цирона давно разобралась с южаками и теперь лениво добивала раненых.

Зря, выходит, потратил время, затыкая паклей раненое плечо.

– Остался кто? – как бы мимоходом спросил я у таборянина, сидевшего возле трупа.

– Из южаков-то? – уточнил тот, примеряясь, где рассечь шейные позвонки. – Не-а, всех забили. Разве что в колымаге той.

Не отвлекаясь, он ткнул в сторону последнего фургона. Возле того полукругом столпились таборяне, а сам фургон скрипел и раскачивался. Он отличался от других. Лазурный кузов с золотистыми узорами, бесполезные фигурки на покатой крыше… Перед резными ко́злами валялись ишаки. Три или четыре туши – только по ногам считать. По ним, окоченевшим в странной позе, точно валуном прокатили.

Храпун подо мной встревоженно засопел.

Я вздрогнул, приметив зобра-переростка Цирона. Вороное отродье приткнулось к нарядному кузову, тяжело дыша. Окосевшими глазами зобр бессмысленно блуждал по песку, а из ноздрей и пасти капало багровым.

«Дурман-грибы, – подумал я. – Переел и расшибся, бедная тварь».

Но если зобр здесь, то…

– А это у нас кто, а?! – проблеяло в толпе. Кишки мои скомкались от неприятного предчувствия. Но Цирон обращался не ко мне. Пришпорив Храпуна, я медленно двинулся к колымаге, и таборяне расступились, чтобы не напороться на рога.

В тот же момент Цирон, перемазанный кровью, дёрнул на себя дверцу фургона. Та каркнула, плюнула стеклом из оконца да повисла на одной петле. Цирон захохотал и сунул лапищу внутрь, а когда хотел выдернуть обратно…

– Сын грязной собаки! – закудахтала старуха, вцепившись Цирону в лицо. – Не позволю! Людоеды!

Асбаш зашипел и ударил кулаком женщине под грудь. Та раскрыла сморщенный рот и обмякла.

– Стерва, – процедил Цирон, выбросив старуху как какой-то мусор.

В кулаке его алел нож.

– Тётушка Дита! – внезапный визг резанул по ушам.

Но старуха так и осталась лежать у колёс, маленькая и жалкая в пышном ворохе юбок.

– Да-да, сучка, – Цирон слизал кровь с лезвия ножа; щёки и лоб были исцарапаны, – теперь твоя очередь.

Он одним рывком выволок из колымаги что-то неведомое. Я было подумал, что это пуховое облако. Сразу затем – что большой лебедь. Но всмотревшись, расширил глаза.

Это была девка. С волосами цвета мёда. С кожей, как впервые белённая печь.

Тонкое, невесомое создание. Живое украшение – лучше двух с половиной добытых голов. Даже сотни голов!

– Какая ты у нас невинная, прям-таки молочная, – Цирон осклабился. – Сейчас мы тебя исправим, так-то!

Асбаш схватил девку за локоны и рывком поднял на ноги. Та закричала.

– Нет, нет! – крик сменился плачем. – Не надо! Мой дядя заплатит…

– Тс-с-с, – Цирон сжал ей губы пальцами, да так, что лицо её исказилось до неузнаваемости, – таборянам золото ни к чему! Дашь что другое, так-то?

И тогда я увидел её глаза. Огромные. Больше, чем у Михаль. Похожие на два янтарных диска – и ещё не пустые.

В отличие от Михаль.

– Асбаш, – вставил я, подъезжая ближе, – что ты делаешь с добычей барона?

Цирон резко сорвал с девчонки платье, оставив её в исподнем. По щекам её крупными ручьями потекли слёзы.

– Кто это у нас тут клювик разинул? – проскрежетал асбаш. – Хорёк! Никак вякалка выросла?

– Барон получает всю добычу, асбаш, – пропустил я его укол. – И только барону её делить меж равными.

– Да ну? – он глухо рассмеялся. – Дык я только попробую, стоит ли добыча делёжки. Неужто Саул огорчится, если я подготовлю ему девочку?

Таборяне из ватаги молчали, обступив нас кольцом. Видимо, они никак не могли решить, что сейчас главнее: правда боевого командира или правда барона, которого здесь нет. Чтобы придать словам веса, я подвел Храпуна вплотную к асбашу.

– Отпусти добычу, – в груди застучало, когда он оказался так близко. От ненависти вперемешку с тревогой. – Или я…

– Или что? Расскажешь папочке? – Цирон уронил девку на колени лицом ко мне. – Отпущу-отпущу… Только сперва покажу тебе, хорёк… Снова покажу, как трахаются таборяне!

В голове помутилось, и взор застила пелена. В ушах мычал испуганный зобрёнок. Кричала Михаль. Ревела девка с янтарными глазами. Михаль с глазами пустыми.

Я оттолкнулся от седла и приземлился с тошнотворным хрустом.

Сапогом о колено Цирона.

Асбаш взревел обожжённым медведем, оттолкнув девчонку. Припал на больную ногу, взревел ещё… И снял с пояса булаву.

– Я тебя проучу! – он разгрыз свой бурдюк зубами, сделал жадный глоток. – Ноги переломаю!

Асбаш рубанул булавой по земле – и выбил вмятину с голову младенца. Мне снова свело живот.

Сжав кистень в мокрой ладони, я пожалел о своей горячности.

Цирон бросился вперёд, невзирая на боль. Я увернулся – и литое навершие булавы разнесло колымаге борт.

Асбаш прихрамывал, но плотный полукруг таборян не давал разминуться. Кистень приходилось вращать над макушкой, а не у плеча, как я привык. А Цирону было плевать: глаза его стали от грибов рубиновыми, точно кунтуш отца. Расцарапанное лицо, грива свалявшихся волос, косматая борода.

Если таборяне вселяют ужас в южаков, то асбаш Цирон вселял ужас в меня.

Я ударил кистенём сверху вниз, но асбаш отбил колючий шар крылом. И нипочём!

– А теперь я! – зыкнул он и взмахнул плашмя.

Я отскочил вновь – и прогадал. Крыло задело за дверцу фургона, отчего я потерял целый миг.

И ровно его одного хватило, чтобы булава окончила бой.

Мне чудилось, я летел по воздуху много секунд. А когда упал навзничь, весь мой мир сжался до звезды, пылающей в боку. Тело наивного хорька скукожилось до парочки рёбер, разбитых в щебёнку. Раскалённую щебёнку, жгущую до потери сознания.

– А это было быстро, так-то? – Цирон торжествовал.