Добавила зачем-то это «нам без тебя никак». Честнее было бы сказать: «мне». Хотя и «мне», конечно, было бы сомнительное. Никогда бы раньше не подумала, что Никита – такое незаменимое существо, но вот, чуть не потеряли, попрощались уже с ним, набоявшись. Оказалось, что без него если и «как», то с большой натяжкой. Выходит, не соврала.

Почти что подняла парня на руки, почти что сама дотащила его до ванной, прислонила к стеночке – пусть стоит там.

– Сейчас вернусь с одеждой – проконтролирую. Потом из магазина вернусь и проконтролирую ещё раз. Дерзай! – строго сказала Лена и ушла к Никите в комнату, искать, что можно ему притащить. Минут через семь, когда принесла свежие вещи и полотенце, из ванной слышался шум воды. Уже что-то. Как и обещала, открыла дверь, оставила всё на коврике, собралась и ушла за продуктами.

Кит стоял в ванной в носках, которые забыл снять, лил ледяную воду и медленно-медленно приходил в себя. Сначала его вся эта Ленина суета злила: какой в ней толк, когда больше нет смысла ни в еде, ни в чае, ни в чём ещё? Потом живот отозвался несильной и немного приятной болью на макароны – надо же, не думал, что его ещё будут кормить. Как вообще не окочурился за всё это время от голода? Чудеса организма в отчаянии, магия, которая всегда рядом. Под конец от заботы старосты стало лучше, будто бы очнулся от тяжёлого сна: очнулся, а ещё не проснулся, но обратно проваливаться пока не тянет: если поторопиться, кошмар вернётся.

Через двадцать минут встретил Лену в чистом, с мокрой головой, с уже не дежурным, а искренним: «Спасибо тебе».

Поставили ещё чаю. С вопросами она больше не лезла, но была рядом до самого вечера, следила, чтобы Кит функционировал. Он подыгрывал изо всех сил, старался сам включиться в суету, но как только это стало возможным, Лену выпроводил. Напоследок она сказала:

– На эту неделю я тебя отмажу, но чтобы с понедельника был на парах. Иначе я прямо сюда учебную часть привезу.

Вышла. Кит посмотрел в телефоне, который она предусмотрительно зарядила: сейчас был четверг. Очень мало времени, чтобы снова стать человеком, когда так не хочется и так не можется. Не доползая до кухни, сел на пол, расслабился, готовый снова чувствовать со всех сторон сознания невыносимую боль. Но боль целиком больше не шла.

Если бы Кит и хотел забыть о том, что сегодня понедельник, он бы не смог. Два дня его никто не трогал, но с утра воскресенья посыпались сообщения от Лены. Девушка взялась опекать его, а всё, что ему было нужно – это одиночество и возможность упиваться своим горем до тех пор, пока горе не выпьет его.

И всё же он заставил себя встать в восемь утра, заварить кипятком пакетик с безвкусным геркулесом (с десяток таких Лена притащила ему из магазина вместе с другой «быстрой» едой, в расчёте, видимо, на то, что готовить он себе ничего не будет – в совершенно верном расчёте), принять душ и одеться. После этого понадобилось полчаса перерыва, полчаса одной-за-одной сигарет, потому что притворяться нормальным человеком невыносимо сложно, когда в тебе от человека осталась только смертная тоска.

Кит мог бы уговаривать себя фразами в стиле: «мама хотела бы, чтобы я продолжал жить дальше» и «мама не простила бы, если бы я из-за неё от голода сдох» – но это была не очень-то правда. Конечно, мама его любила, любила больше всех на свете – ни для кого это не тайна. Но мама не собиралась умирать, вообще никогда о смерти не думала, мама – она живее всех живых, живее самого Кита, она – олицетворение «carpe diem»1. Так что она не могла строить предположения о том, что будет с ним, если вдруг её не станет.

Мама должна была быть всегда.

И в глубине души Кит до сих пор верил в то, что не «должна была», а «есть». Ему ведь не сказали, что её больше нет. И гроб хоронили пустым. А вот это вот их «человекоподобных останков нет»… мало ли, какую чудовищную ошибку они могли допустить. Они просто не нашли маму. Мама просто встала и ушла, совершенно живая, и однажды она придёт домой.

«Не придёт», – жестоко одёрнул себя Кит, до чёрных хлопьев вдавливая пальцами глаза внутрь черепной коробки. Только бы ничего не видеть.

Мама не верила в бога, но верила в ангелов-хранителей. И хотя сам Кит отрицал любую религиозную чушь, он подумал: что, если съездить в церковь, задобрить свечкой, или как там принято, её духа-хранителя, передать через него просьбу о прощении? Если мама в это верила, может, ради неё такое чудо и случилось бы.

«Бред, бред, бред», – металось в голове у человека, который совсем коньками ехал от горя и от спёртого воздуха, насквозь пропитанного никотином. Уходя, он открыл на кухне окно, чтобы потом проверить: пожелтел потолок? Что-нибудь вообще изменилось, был в этом какой-то смысл?

Кит сел в метро. К первой паре он совсем уже опаздывал, ко второй было ещё слишком рано, и он промотался несколько лишних кругов по кольцу, заткнув уши, надвинув низко-низко шапку. Присутствие людей, да ещё в таком количестве, приводило его в паническое состояние; уйти от людей тоже было страшно – своими сердитыми от спешки, противными рожами они напоминали о том, что в мире есть что-то кроме смерти мамы.

(Хотя какая разница, что есть в мире, когда её больше нет?)

Не глядя ни на кого, Кит чувствовал, как люди избегают его. Место рядом неизменно оставалось пустым, вокруг не было толпы, хотя на часах десять с небольшим: обычно в это время в метро всё ещё полно народу.

Даже почувствовал облегчение, когда кто-то занял соседнее сидение, с трудом, наверное, поместился, потому что всем телом прижался, и если бы только можно было втиснуться в поручни сильнее, Кит обязательно втиснулся бы. На какое-то время ненавистное и в то же время такое необходимое незнакомое, чужое человеческое существо отвлекло его обозлённые до предела мысли, и от этого паника накатила с новой силой. Он почувствовал, что начал задыхаться, и на следующей станции вскочил с места, чтобы выбежать наверх, на морозный воздух, к солнцу, которое в подземелье метро вдруг снова оказалось нужным.

Уже на эскалаторе кто-то, кто стоял на ступеньку ниже, одёрнул Кита за край пальто. Оглянулся, и какая-то девчонка с вдохновенным выражением лица протараторила, торопясь:

– Она тебя обязательно простит! – и отвернулась в смущении, делая вид, что ничего не говорила сейчас. Кит отвернулся тоже, прогоняя девчонку из своей головы и одновременно пытаясь успокоить дыхание. Соседство с ней было почему-то невыносимым, и, если бы у него на это хватило воздуха, он бы спешно поднялся по левой стороне эскалатора; но ему приходилось просто игнорировать её присутствие.

Уже на улице девчонка снова его догнала. Чокнутая какая-то, нашла, к кому привязаться:

– Ты с девушкой поссорился, да? Ничего, обязательно всё наладится. Выше…

– Отвяжись.

– Что?

– Пожалуйста, отвяжись!

– Да ладно тебе, ну у меня что, такого не было? Ты хороший, я вижу. Она тебя обязательно простит. Просто позвони ей вот прямо сейчас, ну или хоть напиши, – не унималась девчонка. Кит попытался ускорить шаг, но она резво бежала за ним следом, продолжая нести свою псевдожизнеутверждающую чепуху. Тогда он остановился, развернулся – она на него едва не налетела – и очень, очень сурово потребовал заткнуться.

– Я знаю, о чём говорю, – не слушая его и даже не обижаясь на грубый ответ отвечала девчонка.

– Ты не знаешь.

– Спорим?

– Нет у меня никакой девушки. У меня умерла мама.

Кит от себя не ожидал, что может вот так вот запросто это сказать, ещё и незнакомому человеку на улице, но теперь он снова шёл вперёд, и за ним больше никто не бежал. Он почувствовал какой-то извращённый триумф, злую радость от того, что своей бедой смог осадить человека. И что теперь он наконец-то один.

Впрочем, ненадолго: противно вибрируя, в кармане зазвонил телефон. Лена, конечно, кто же ещё?

– Алло?