Однако все равно эта братия юных бардов наверняка беспредельно увлекла Фюна — не тем, что они выучили, а тем, что знали. Все, что Фюну полагалось знать от рождения: вид, движение, чувство толп; якшанье и общее дело промеж мужчинами; скопления домов и то, как люди среди них обитают; движения вооруженных бойцов и родимый вид ран; истории появлений на свет, женитьб и смертей; кутерьма многих мужчин и собак; весь шум, пыль и пыл самой жизни. Фюну, едва появившемуся из листвы и теней, рябого пятнистого мира лесов, все это казалось чудесным, и байки, что излагали поэты о своих повелителях, о красе их, привычках, суровостях, глупости, тоже казались чудесными.

Ватага эта, должно быть, галдела, как птичий базар.

Были они наверняка юны, ибо однажды напал на них лейнстерец — великий разбойник по имени Фиакаль^[7] мак Кона — и поубивал поэтов. Изрубил в куски. Ни единой поэтинки в живых не оставил. Убрал их из мира и из жизни, и перестали они быть, и никто не мог бы сказать, куда отправились они и что с ними на деле случилось; чудо и впрямь, что кто-то способен сотворить такое с чем бы то ни было, не говоря уж о целой ватаге. Не будь они юнцами, наглец Фиакаль не справился бы. А может, у него тоже имелась ватага, хотя летописи такого не говорят; так или иначе, всех он убил, и так они умерли.

Фюн видел все это, и кровь у него, наверное, похолодела, пока он смотрел, как великий разбойник мечется между поэтами, словно дикий пес терзает стадо. А когда пришла очередь Фюна, когда все уже были мертвы и мрачный дядька с кровавыми лапами двинулся на него, Фюн, вероятно, содрогнулся, но оскалился и бросился на это чудовище с голыми руками. Быть может, так он и сделал — и, может, за это его и пощадили.

— Ты кто? — проревела черная пасть с красным языком, что возился в ней шустрой рыбешкой.

— Сын Кула, сына Башкне, — молвил стойкий Фюн. И тут разбойник перестал быть разбойником, убийца исчез, зачерненная пропасть, обрывистая, с красной рыбешкой в ней, преобразилась, и круглые зенки, что перли из глазниц, чтоб ужалить, тоже переменились. Остался лишь любящий слуга, что смеялся, и плакал, и желал из кожи вон вылезть, лишь бы угодить сыну своего великого вожака. Фюн отправился домой на плечах у разбойника, и разбойник громко фыркал, скакал и вел себя, как безупречный конь. Ибо тот самый Фиакаль был мужем Бовмал, тетки Фюна. Он подался в глушь, когда разбили клан Башкне, и воевал со всем белым светом, раз осмелился тот убить его Вожака.

Глава седьмая

Новая жизнь началась у Фюна в логове разбойника, что таилось среди обширных студеных болот.

Хитрое то было место, наверное, с неожиданными выходами и еще более внезапными входами, с сырыми, петлявшими, паучьими закоулками, где можно прятать сокровища — или прятаться самому.

Если разбойник был одинок, он, за неимением других, много беседовал с Фюном. Показывал небось свое оружие и как им пользоваться, каким ударом он разрубал жертву, а каким — рассекал. Разбойник рассказывал, видимо, почему одного удара достаточно для этого человека, а почему другого следует рубить. Для юнца все мужчины — наставники: Фюн и здесь обрел знание. Повидал могучее копье Фиакаля, украшенное тридцатью клепками аравийского золота на втулке, и хранить то копье нужно обернутым и привязанным, чтоб не убивало оно людей из чистой вредности. Досталось оно Фиакалю от Дивных, от сида по имени Аллен мак Мид-на, и вернется к нему погодя — промеж его же лопаток.

Что за байки мог поведать тот человек мальчишке, какие вопросы мальчишка мог бы задать? Фиакаль наверняка знал тысячу уловок, а поскольку живет в нас порыв учить и поскольку никакой мужчина не в силах скрыть уловку от мальчишки, Фиакаль показал их Фюну.

А еще же болото: целую новую жизнь предстояло постичь — затейливую, загадочную, сырую, скользкую, камышистую, коварную жизнь, но со своей красой и очарованием, с какими можно сродниться, позабыть мир твердой почвы и любить лишь тот, что дрожит и журчит.

Вот тут можно плавать. По этому признаку и вон тому поймешь, безопасно ли это, говорил Фиакаль мак Кона; а вот тут, с таким вот признаком и с таким, не суйся даже пальцем ноги.

Но где Фюн совался пальцем ноги, там же вострил и уши.

Вон те водоросли вьются клубком, поучал разбойник, — тонкие, змеистые узы, сшибут тебя, схватят тебя, утащат да не отпустят, пока не утонешь, пока не раскачают да не разбултыхают тебя на дно, тяни ты руки, тяни ты ноги, глазей, улыбайся да пошаливай — вцепятся кожистыми руками, покуда в тебе даже им самим не за что будет цепляться.

— Берегись их — и вот этого, и того, — поучали Фюна, — и всегда плавай, зажав нож в зубах.

Так жил Фюн, покуда его хранительницы не разузнали, где он, и не пришли за ним. Фиакаль сдал им Фюна, и вернулся юнец домой в леса Слив-Блума, но набравшись великого знания и небывалой гибкости.

Сыновья Морны надолго забыли о нем. Совершив набег, сделались беспечны.

— Пусть его, — говорили они. — Сам явится, когда время придет.

Но, возможно, были у них свои способы добывать сведения о Фюне. Как он мужал? Какие мышцы отрастил? Прыгал с места легко или надо его толкать? Фюн жил себе дальше с хранительницами и охотился для них. Умел загнать оленя и приволочь его к дому за упрямую голову.

— Ну же, Голл, — уговаривал он оленя — или, переваливая его через кочку крепкой хваткой за рыло, молвил: — Иди давай, лысый Конан, — не то врежу тебе по шее!

Явно близилось время, когда задумается Фюн, не пора ли весь мир взять за рыло, потащить его по кочкам к себе в нору, ибо из той он был породы, в ком врожденно владычество — кто славный владыка.

Но ширились слухи о его силе. Клан Морны принялся опасливо разминаться, и настал день, когда хранительницы Фюна выслали его в путь.

— Лучше бы ты оставил нас, — сказали они высокому юноше, — ибо сыновья Морны вновь снаряжаются убить тебя.

Леса, коли так, наверно, казались зловещими. С древесной верхушки мог прилететь камень — но с какого дерева из тысяч он прилетит? Стрела могла прозвенеть возле уха, скользнуть к земле и трепетать в ней беззвучно, с угрозой, с намеком на братьев, что оставила она позади в своем трепете, — но справа ли? Слева? Сколько тех братьев? В скольких колчанах отсюда?.. Фюн был лесовик, но глаз у него всего два, всего две ноги, что способны нести его всего в одном направлении. Но когда он смотрел вперед, что — или сколько тех «что» — глядело на него сзади? Может, повернут он сюда — в эту сторону или в противную — от улыбки на скрытом лице и от пальца на тетиве. Дротик может скользнуть в него — из этого ли куста или из вон того… Ночью Фюн, положим, их оборол бы: его слух — против их ушей, бесшумные ноги — против их осторожных стоп, его знание леса — против их полчища; но днем — безнадежно.

Фюн отправился искать свою удачу, попытать себя во всем, что может случиться, и завоевать себе имя, что будет жить, покуда есть у Времени слух и знает оно ирландца.

Глава восьмая

Фюн ушел и теперь остался один. Но к одиночеству был он пригоден, как журавль, что населяет уединения и угрюмые пустоши моря: у человека с умом всегда есть товарищ, а ум Фюна способен был на великое так же, как и тело его. Быть одному — никакой беды, во всяком окружении, тому, кому всю жизнь быть одиноким, ибо это скажут о Фюне, когда сказано будет все: все, что пришло к нему, — покинуло его, а счастье никогда не оставалось с ним дольше, чем на миг.

Но не одиночества искал он сейчас. Фюн искал науки толпы, а потому если находил толпу — шел в нее. В подвижном полумраке и пестряди зеленого леса глаза его навострились наблюдать. Наловчились улавливать в тенях птиц, что сами пестры тенями, и высматривать среди деревьев зверей с окрасом древесной коры. Заяц, присевший в папоротниках, был Фюну видим — и рыба, что колыхалась незримо в колыханье и бликах зеленого берега. Фюн видел все, что получалось увидеть, видел и то, что мелькало мимо глаз, какие от обычая и привычки слепнут наполовину.