Не усомнимся: в тех приключениях Фюн был со своим отцом, неотступно следовал за широким шагом храбреца и согревал ему сердце премного.
Глава четвертая
Женщины хорошо выучили его бегать, прыгать и плавать.
Одна брала терновую хворостину, Фюн — тоже, и они пытались хлестнуть друг дружку, гоняясь вокруг дерева.
Чтобы увернуться от хворостины, бежать приходилось быстро — мальчишка распробовал терновника. Фюн мчал изо всех сил, лишь бы увернуться от колючек, — но уж как бежал он, когда была его очередь лупить!
И поделом: няньки Фюна сделались неумолимыми. Гоняли его с такой лютостью, что Фюн не мог отличить ее от ненависти, и лупцевали его хорошенько при всяком случае.
Фюн научился бегать. Вскоре он уже носился вокруг дерева обезумевшей мухой и — вот радость-то! — почуял, что ускользает от хворостины и даже нагоняет с тыла держательницу ее! Очень старался он и пыхтел, чтобы догнать свою гонительницу да приложить свою хворостину к делу.
Фюн выучился прыгать, гоняя зайцев по изрытому полю. Заяц вверх, и Фюн вверх, и вот уж оба умчались, прыг-скок через поле. Если зайчиха увертывалась, когда Фюн гнался за ней, то была Фюну хворостина, а потому вскоре уже неважно было, куда зайчиха поворачивает: Фюн научился скакать следом. Длинный прыжок, прыжок вбок или задом — Фюн скакал туда же, куда заяц, и наконец овладел прыжком так, что любой заяц отдал бы ухо за такое умение.
Выучили Фюна и плавать, и, возможно, сердце его захлебнулось на первом уроке. Вода холодна. Вода глубока. Дно видать — лиги и лиги до него, миллионы миль. Мальчишка, наверное, дрожал, глядя на мырг, блик и плюх бурой гальки и жути. Но те беспощадные женщины швырнули его туда!
Кто знает, может, поначалу он не шел в воду. Может, улыбался им, умолял, упирался. Тут-то взяли его за ногу да за руку; качать Фюна, бросать Фюна; плюх и шлеп ему; в ледяную глубокую гибель его — и наверх, плещась; в слезах; задохнувшись, ничего не поймав; забившись дико; с яростным отчаянием; в пузырях и фырчках уволокло его вниз, в глубь, в глубь — и тут вдруг вытащило наверх.
Фюн учился плавать, пока не стал сигать в воду, словно выдра, и скользить в ней, как угорь.
Он пробовал гоняться за рыбой, как гонялся за зайцами по изрытому полю, но рыба — она ужасно прыткая. Она, конечно, не умеет прыгать, но проникает везде, как молния, а Фюн там не бывает через миг. Рыбе все одно — вверх или вниз, вбок или назад. Она ускользает — и нет ее. Повертывается в одну сторону, а исчезает в другую. Над тобой, а должна быть под, кусает за ногу, а ты думал, что укусишь ее за хвост.
Не поймать рыбу, плавая, но можно попробовать — и Фюн пробовал. Ворчливо хвалили его жуткие женщины, когда смог он бесшумно скользнуть в волне, проплыть под водой туда, где плескалась дикая утка, и схватить ее за ногу.
— Кр… — сказала утка и исчезла, не успев договорить «…ряк».
Шло время, Фюн вытянулся, набрался сил и крепости, как молодой побег; гибкий, как ива, прыткий да верткий, как юная птица. Хранительница, наверное, говорила:
— Экий он ладный растет, милая моя.
А вторая отвечала — угрюмо, как и положено теткам:
— Не бывать ему таким ладным, как отец его.
Но по ночам, в тиши и тьме, сердца их, должно быть, переполнялись, когда думали они о воплощенной прыти, какую взрастили, — и о милой белокурой головушке.
Глава пятая
Как-то раз хранительницы его растревожились: занялись они пересудами, в каких Фюну участвовать не дозволили. Поутру проходил мимо человек, он толковал с ними. Накормили они того человека, а покуда кормили, Фюна выгнали за дверь, будто курицу. Когда странник двинулся своей дорогой, женщины сколько-то шли с ним рядом. Проходя мимо Фюна, странник вскинул ладонь и преклонил перед Фюном колено.
— Душа моя — тебе, юный владыка, — сказал он, и Фюн понял тогда, что можно ему завладеть душой этого человека — или его сапогами, или ступнями его, или чем угодно еще, что принадлежало тому.
Женщины вернулись загадочные и шепотливые. Загнали Фюна в дом, а следом опять вытолкали.
Носились по дому друг за дружкой да шушукались. Вычисляли что-то по образам облаков, по длинам теней, по полетам птиц, по двум мухам, что мчали взапуски по плоскому валуну, по метанью костей через левое плечо, и по всевозможным уловкам, играм да случаям, какие только на ум прийти могут.
Сказали Фюну, что в ту ночь спать он должен на дереве, и взяли с него обет, что не будет он ни петь, ни свистеть, ни кашлять, ни чихать до самого утра.
Фюн расчихался. Никогда за всю жизнь не чихал он столько. Сидел на дереве и чуть не счихнул себя напрочь. Мошки попали ему в нос, две разом, и так он чихал, что едва голова не отпала.
— Ты это нарочно, — раздался яростный шепот снизу.
Но Фюн не нарочно. Устроился в развилке ствола, как ему велели, и провел там самую чесучую и щекотную ночь из всех. Погодя не чихать ему уже хотелось, а вопить, но сильнее всего хотелось слезть с дерева. Однако не стал он вопить — и слезать не стал. Дал обет — и остался на дереве, тихий, как мышь, и такой же чуткий — пока не свалился.
Утром проходила мимо ватага бродячих поэтов, и женщины выдали Фюна им. На сей раз не прогоняли, дали послушать.
— Сыновья Морны! — сказали они.
И сердце Фюна, быть может, исполнилось гнева, но прежде оно исполнилось приключением. Да и происходило то, чего ждали. За каждым часом любого дня, за всяким мигом их жизни таились сыновья Морны. Фюн гонялся за ними, как олень, скакал, как заяц, нырял, как рыба. Они жили с ним в одном доме, сидели за столом, ели его мясо. О них все грезы, их ждали поутру, как солнце. Знали они без ошибки, что сын Кула жив, и знали, что не бывать их сынам в покое, покуда жив этот сын, ибо в те дни люди верили, что яблоко от яблони падает недалеко и что сын Кула будет Кулом — да с походом.
Его хранительницы понимали, что их схрон рано или поздно обнаружат и что, когда случится это, явятся сыновья Морны. В этом не сомневались и всякое действие в жизни основывали на этой неизбежности. Ибо ни одна тайна тайной не остается. Какой-нибудь израненный боец, бредя домой к своим, обнаружит их; пастух, ища заблудшую скотину, или ватага странствующих музыкантов прослышит о них. Немало людей пройдет мимо за год — даже в самой далекой чаще! Вороны расскажут тайну, пусть и никто другой, а под кустом, за пучком папоротника каких только глаз не бывает! А если у тайны твоей ноги, как у козленка! Язык, как у волка! Младенца укрыть можно, а мальчишку — никак. Станет носиться, если только не привязать его к столбу, но и тогда примется насвистывать.
Сыновья Морны пришли, но обнаружили всего лишь двух угрюмых женщин, живущих в одинокой лачуге. Будем покойны, встреча была порядочная. Вообразим веселый взгляд Голла, как подмечает он все вокруг; угрюмые очи Конана, взглядом пронзающие лица женщин насквозь, покуда язык его пронзает их вторично; Лютый мак Морна расхаживает по дому, в руке, вероятно, топор, а Арт Ог прочесывает поля и клянется, что, если щенок еще здесь, Арт Ог его сыщет.
Глава шестая
Но Фюна след простыл. С ватагой поэтов ушел он к горам Галти.
Скорее всего, они были начинающие поэты, завершившие год обучения, и возвращались в родные края повидать домашних, чтоб все восторгались да восклицали, покуда поэты хвастают обрывками знаний, каких набрались в великих школах. Небось знали они признаки рифм и уловки учебы, и Фюн их слушал; то и дело устраивали они привалы на лугу или на берегу реки и там, вероятно, повторяли заученное. А может, даже сверялись с письменами Огама17 на дощечках, где вырезаны были первые слова порученных им заданий и первые строки стихов; и, наверное, коли самим им было внове, они рассказывали про все это малышу и, полагая, что разуменья у него не больше, чем у них самих, объясняли ему, как пишутся огамы. Но гораздо вероятнее, что его хранительницы уже начали с ним такие уроки.
