— Пусть будет любая удача, — сказала она.

— Не пускать кота к сливкам или женщину к ее нарядам — не королевское дело, — сурово изрек властитель.

На все умел Ард Ри смотреть невозмутимо и взирать на что угодно спокойно, однако следует знать, что один-единственный проступок совершенно ему ненавистен, и за свершение его накажет он по всей строгости: несоблюдение воскресенья. Шесть дней в неделю что б там ни случалось — пусть его, по мнению Дермода, но на седьмой день ничего не должно случаться вообще, если способен Верховный король такое устроить. Будь по силам ему, он бы в те дни привязывал птичек к их веткам и запрещал облакам с возней их и цветом тесниться в верхних мирах. Это король разрешал — наверное, поджав губы, — но все остальное, что было в руках, чуяло его власть.

Таков был его обычай: просыпаться воскресным утром и забираться на самую главную возвышенность Тары, смотреть оттуда во все стороны, чтобы видеть, не тешатся ли во владеньях его Дивные или же сиды⁵⁰, ибо полностью запрещал он этим созданьям использовать землю по воскресеньям, и горе всякой милой твари, какую застанет он за таким беззаконием.

Мы не знаем, каких бед мог наделать он феям, но во время правления Дермода весь белый свет молился по воскресеньям, а народ сидов сидел под своими холмами.

Можно, стало быть, вообразить, с каким гневом увидел Дермод, что жена готовится в путь, но, хоть король и способен на все, что по силам супругу?.. Устроился вновь засыпать.

— В таких не ко времени странствиях я не участник, — сердито буркнул он.

— Пусть так, — сказала Бекфола.

Она вышла из дворца с одной лишь служанкой, но, когда переступила порог, что-то случилось с Бекфолой, а вот как оно случилось, трудно сказать: шагнула она прочь из дворца и из мира, а на втором шаге возникла у Дивных, но о том не ведала.

Намеревалась она прийти на Клуань да Хайлех^[13] и там встретиться с Кривтанном, но, покинув чертоги короля, позабыла о Кривтанне.

Ее глазам и глазам служанки мир виделся тем же, каким и всегда, и приметы мест были те же. Но цель их странствия стала иной, хоть и неведомой, и люди, что шли мимо них по дорогам, тоже были чужие, но при этом знакомые.

Двинулись они на юг от Тары, в Даффри, что в Лейн-стере, и вскоре забрались в глушь, заблудились. Наконец остановилась Бекфола и проговорила:

— Я не знаю, где мы.

Служанка сказала, что и она не знает.

— И все же, — продолжила Бекфола, — если пойдем и дальше прямо, куда-нибудь точно придем.

И двинулись они дальше, а служанка мочила дорогу слезами.

Спустилась ночь — серый холод, серая тишина, и холодом да тишиной заволокло их; далее шли они в ожидании и страхе, ибо знали обе — и не ведали, — что ждет их.

Пока пробирались они уныло по шептавшему шорохами склону холма, служанка вдруг обернулась и тут же вскричала, замахала рукой и повисла на плече у Бек-фолы. Бекфола глянула туда, куда показала служанка, и увидела внизу обширную черную тучу, что двигалась рывками вперед.

— Волки! — вскричала служанка.

— Бежим вон к тем деревьям! — велела хозяйка. — Залезем на них и пересидим в ветвях.

И помчались они, служанка стенала и ныла без умолку.

— Не могу я на дерево, — рыдала она, — меня съедят волки.

Так и сталось.

Но хозяйка ее на дерево влезла — в одном локте от лязга, стука, слюны стальных челюстей. А дальше сидела на ветке и со злобной угрозой смотрела на орды внизу, что тянулись к ней и рычали, видела множество белых клыков в оскаленных пастях и раскаленный красный посверк метавшихся, рыскавших глаз.

Глава третья

Но чуть погодя вышла луна, и волки убрались, ибо водитель их, премудрый и ловкий вожак, объявил, что, покуда они там, где есть, дева сидит там, где есть, а потому, от души проклиная деревья, орда удалилась. У Бек-фолы от сидения на ветвях ломило ноги, но и во всем ее теле не было такой части, чтоб не болела, ибо благородная дева на дереве всегда сидит без удобства.

Сколько-то ей не хотелось слезать.

— Волки могут вернуться, — рассудила она, — ибо вождь их ловок и мудр, и по взгляду его, какой я приметила, когда они уходили, уж точно желает изведать меня на вкус даже больше, чем любую другую женщину, каких он видал.

Бекфола осторожно огляделась — убедиться, не притаились ли волки; смотрела внимательно, долго на тени под дальними деревьями — не движутся ли те; слушала всякий ветер — не уловит ли лай, вой или фырк. Но ничего не увидела и не услышала, и понемногу спокойствие завладело ее умом, и стала она считать, что опасность былая есть опасность, какой можно пренебрегать.

И все же, пока спускалась, посмотрела еще раз на мир черноты и серебра, что дремал вокруг, и приметила красный огонек среди дальних деревьев.

— Там, где свет, нет опасности, — решила она, слезла с дерева и побежала к тому огоньку.

Между тремя громадными дубами Бекфола набрела на человека, жарившего на костре вепря. Поприветствовала его Бекфола и села рядом. Но после первого взгляда и привета он больше не смотрел на нее — и не заговаривал.

Когда вепрь зажарился, странник поел, Бекфоле тоже досталось. Затем он поднялся и ушел от костра за деревья. Бекфола двинулась следом, горестно чуя, что в жизнь к ней вошло что-то новое: «Ибо, — думала она, — это обычно, если юнец не говорит со мной, коли я жена короля, но совсем не обычно, что юнец на меня даже не смотрит».

Но пусть юнец и не смотрел на нее, она-то смотрела пристально, и то, что увиделось ей, показалось таким приятным, что для дальнейших раздумий не было времени. Ибо Кривтанн пригож был, а этот юнец в десять раз красивей. Кудри у Кривтанна — спору нет, блаженство королевским взорам, от которого она и ела лучше, и спала крепче. Но облик этого юноши лишил ее желания питаться, а сна она устрашилась: стоит закрыть ей глаза, как отнимется единственная услада всей жизни — услада смотреть на него и не прекращать смотреть, покуда глаза созерцают, а голова не клонится.

Пришли они к заливу морскому, милому, тихому, под круглой, серебрившей луной, и юноша вошел в лодку — Бекфола за ним по пятам — и стал грести к скалистому красивому острову. Там они двинулись в глубь к громадному чертогу, где не было никого, кроме них, и там юноша лег почивать, а Бекфола уселась смотреть на него, пока неумолимый покой не смежил ей веки и не заснула она.

Проснулась поутру от громкого крика.

— Выходи, Фланн, выходи, сердце мое!

Юноша сорвался с лежанки, оправил одежду и вышел. Трое юнцов ожидали его, все в боевом облачении, и вчетвером пошли они навстречу еще четверым, ждавшим их в отдалении на лужайке. Затем две четверки эти сражались со всей воинской честью, но и со всей воинской лютостью, и в конце той битвы стоять остался всего один, а остальные семеро валялись убитые.

Бекфола воззвала к юноше.

— Сражался ты доблестно, — сказала она.

— Увы, — отозвался он, — может, и доблестно, однако не к добру, ибо три моих брата мертвы — и четыре племянника.

— Ахти! — вскричала Бекфола. — Зачем же сражался ты?

— Ради владения этим островом — островом Фёдаха, сына Дала⁵¹.

Но, хоть Бекфолу и взволновала, и устрашила та битва, манило ее совсем иное, и потому она задала вопрос, что лежал у нее на сердце:

— Почему не говорил ты со мной и не глядел на меня?

— Пока не отбил я владение этой землей у всех соперников, не пара я жене Верховного короля Ирландии, — ответил он.

И этот ответ пролился бальзамом на сердце Бекфолы.

— Что мне сделать? — спросила она со всей радостью.

— Вернуться домой, — посоветовал он. — Я сопровожу тебя и твою служанку, ибо не мертва она по-настоящему, и, когда завоюю владение, — приду к тебе в Тару.

— Ты придешь, — утвердила она.

— Ручаюсь, — заявил он, — я приду.

Втроем вернулись они, и на исходе того дня и той ночи увидели вдалеке могучие кровли Тары в утренней дымке. Юноша засим оставил их, и, много раз обернувшись, неохотно волоча ноги, Бекфола шагнула через порог дворца, раздумывая, что ей сказать Дермоду и как объяснить, почему три дня ее не было.