Амалия знала, как и положено матери, какими аргументами следует воздействовать на Карстена. Она рассчитывала на его чувство вины, на любовь к ней и его страх зря растратить время, и он внимательно к ней прислушивался. Он решил устроиться в Департамент статистики, и его тут же приняли на работу, потому что его выпускные оценки и с точки зрения статистики, и во всех других отношениях были впечатляюще высоки, к тому же он всем своим видом внушал доверие, демонстрировал уважение к вышестоящим и при этом производил впечатление самостоятельной личности — все это возможно, только если ты с самого детства впитал культуру Датского Чиновничества.

Рабочий день Карстена начинался в 7.30 утра и заканчивался в 16.00, и это означало, что оставалось время для еще одной работы, день еще не закончился, можно было еще раз засучить рукава и хорошенько потрудиться до восемнадцати часов — до вечерних занятий в центре города. И тут Карстен сделал то, о чем он никогда не смог бы рассказать матери, — он устроился на работу посыльным и стал ездить на велосипеде. Амалия не смогла бы с этим смириться, она говорила Карстену, как и когда-то Карлу Лаурицу, что надо говорить не «ходить на работу» — мы ведь не знаем, что такое «работа», надо говорить «ходить в контору».

Тем временем начались занятия в университете.

Обучение на юридическом факультете начиналось с курса философии, экзамен по которой положено было сдать всякому обучающемуся в Копенгагенском университете. Этот курс призван был познакомить студентов с основами всех наук и Вечными истинами, на которых строилось обучение и в Академии Сорё, и все эти знания пытались привить студентам, то есть Карстену и всем его сокурсникам, заставляя их изучать формальную логику и психологию, и в первую очередь бесподобный труд «Краткий обзор истории новейшей философии» профессора и доктора философии Харальда Хёфдинга. Самые свежие ссылки в этой книге относились к девятнадцатому веку, подтверждая тем самым представление, которое Карстен усвоил еще в Сорё, что прошлое и в первую очередь девятнадцатый век — лучше, более того — значительно лучше, чем нынешнее время. Экзамен он сдавал самому профессору, который все время его ответа неустанно давил воображаемых ночных бабочек на столе. Карстену достался вопрос «Подсознательное», и отвечал он на него как положено, в том смысле, что подсознательное похоже на айсберг, у которого лишь малая часть находится над поверхностью, а остальное в глубине, и профессор благосклонно кивал, а потом поблагодарил его и сказал, что он может идти, и, пожалуйста, пусть он быстро закроет за собой дверь, чтобы в комнату больше не залетали эти противные насекомые.

Как уже говорилось, студенты после курса философии должны были представлять себе основы наук, вероятно, увидеть их где-то далеко на горизонте, но тем не менее прикоснуться к ним, и Карстен вполне с этим справился. Ему казалось, что он увидел юриспруденцию, конечно, она была где-то далеко, но напоминала ему здание Копенгагенского суда, внушительное, заставляющее вспомнить о Древней Греции и Риме, и при этом в нем было что-то одновременно пугающее и вечное, покоящееся на мыслях, высказанных Монтескье в восемнадцатом веке о том, что Государство строится на законодательной, исполнительной и судебной власти, и последняя представлена в нем судами, и они на сто процентов независимые. Мысль о независимости имела для Карстена особое значение. Он, конечно, прекрасно знал, что правовая система — часть общества, но при этом у него не было никакого сомнения в том, что она стоит над ним. И даже выше, как он чувствовал, стоит юриспруденция, которая напоминает математику, латинскую грамматику и классическую античность тем, что ее предметом также являются вечные истины, ему представлялось, как на первом курсе, так и позднее, что юристы, как и математики с философами — будем откровенны, — являются высшими существами, которые обитают в более разреженных сферах, где все хорошо видно на большом расстоянии.

Организация обучения в университете полностью подтверждала это представление. Во главе всего стояли профессора, которых никто почти никогда не видел. Студенты старших курсов рассказывали, что они в свое время слышали от других студентов старших курсов, которые в свою очередь тоже слышали от предыдущих старшекурсников, что эти профессора когда-то в далеком прошлом, в полупустых аудиториях, читали лекции, в которых они азартно продирались сквозь непроходимые джунгли юридических тонкостей и, в конце концов, обнаруживали, что нет никакой возможности успеть пройти всю программу и что они уже много месяцев назад потеряли последнего слушателя. После чего они удалялись от суеты и тяжких учебных обязанностей и погружались в состояние, которое Карстен считал возвышенным научным молчанием и которое они нарушали лишь в исключительных случаях. Догадайтесь, ради чего! Нет, вы не отгадали, вовсе не для того, чтобы сделать достоянием общественности результаты своих научных изысканий, — с XIX столетия в Дании в области права не появилось ни одного заслуживающего внимания исследования. Они публиковали объемные, дорогие и обязательные для университетских курсов учебники, в которых вели друг с другом ожесточенную полемику и благодаря которым получали регулярный и ощутимый дополнительный заработок.

Таким образом на юридическом факультете образовалась пропасть между студентами, которые стояли на земле, или, точнее, ползали по ней, и профессорами, которые принимали экзамены и определяли очертания юриспруденции, представлявшейся Карстену в виде невесомого воплощения здания городского суда. Мне же вся эта юриспруденция больше напоминает какой-то мыльный пузырь, оторвавшийся от общества еще в XIX столетии или вообще в Средние века. Конечно же, возникшую пустоту нужно было чем-то заполнить, и труд по строительству лестницы, ведущей в храм права, взяли на себя частные менторы. Этих людей, которые давно стали мифическими фигурами, уже тогда, понизив голос, называли какими-то нелепыми наростами на прекрасном древе юриспруденции, и должен признать, что так оно, черт возьми, и было. Среди них встречались вечные студенты, бывшие студенты или незадачливые адвокаты с сомнительной репутацией. У каждого из них имелись свои странности, и даже крайне терпимому Карстену они напоминали экспонаты Зоологического музея, поблизости от которого, на Сторе Каннике-стрэде проходили занятия. Но кое-что у них было общим и ни у кого не вызывало насмешек, и вызвало бы уважение где угодно, пусть даже на стене в музее или в виде заспиртованного экспоната. Всех их сближали фантастическая память, удивительное чутье и желание заработать. Учебники они знали наизусть, могли говорить без остановки, бойко сыпать цитатами, и время от времени сообщать, что следует перевернуть страницу, — они всегда точно помнили, когда пора переходить на новую страницу учебника. Или же они могли задать какой-нибудь вопрос, например «каковы границы гражданского права?», после чего процитировать все те места в тысячах параграфов, где речь идет об этих границах. Но их отличала не только замечательная память, они умели зарабатывать, они были коммерсантами, торговцами, арендовали частные и дешевые помещения для занятий, требовали со студентов оплату за месяц вперед и отказывались — как подсказывало им их юридическое чутье к вопросам налогообложения — выписывать квитанции. Из-за жесткой конкуренции между ними менее хваткие были выдавлены во мглу военного времени, а те, кто остался, — чудаковатые, но толковые педагоги, которые всегда посылали на экзамены наблюдателей и, обладая завидной интуицией, позволявшей предвидеть то, что снизойдет свыше, демонстрировали почти провидческую способность предсказывать экзаменационные вопросы.

Один из этих менторов сыграл в жизни Карстена заметную роль, звали его Тюге Любанский, и он преподавал гражданское право. Не думаю, что отношения этих двоих можно было назвать дружбой, все отношения Карстена с другими людьми предполагали дистанцию и вежливость, правильнее было бы сказать, что они с Любанским стали приятелями. К их знакомству имел отношение еще один человек, и появился он в самом начале, во время первых занятий с ментором в помещении Юношеского христианского общества на улице Сторе Каннике-стрэде. Снаружи палило солнце, стояла удушливая жара, а перед Карстеном сидела одна из немногих студенток на всем факультете — волосы ее были заплетены в две тяжелые светлые косы, между которыми, словно дыра, сиял затылок. Это очень мешало ему сосредоточиться и о чем-то ему напоминало, отвлекая внимание от лежащей перед ним книги, в которую переплетчик вставил чистые листы, сотни чистых страниц, ожидающих его заметок, которые Карстен не делал, потому что обнаружил, что девушка, несмотря на то что она вроде бы и не оборачивается, одаривает его взглядом, который в то время назвали бы «лучезарным». И тем не менее именно в этот момент Карстен впервые по-настоящему слышит голос Любанского. Трудно сказать, почему это происходит именно в это мгновение, но так уж получилось, что девушка вдруг перестает существовать, а все внимание Карстена оказывается захвачено ментором — его проникновенным голосом, независимыми взглядами и той явной толикой безумия, с которой Любанский в течение лекции снова и снова приближался к теме границ юридического мышления, и Карстена впервые посетила мысль, что, возможно, даже у самых мудрых людей нет ответов на все вопросы. Когда занятие закончилось, он остался на месте, неподвижно уставившись на доску, с которой ментор стирал написанное. И вдруг Карстен заметил, что сидевший рядом с ним молодой человек тоже никуда не ушел, и повернувшись к нему, увидел своего школьного товарища, Мальчика-из-актового-зала. Карстен долго изучал его, желая убедиться, что это действительно он, что на его лице отсутствуют страшные следы той венерической болезни, которой его в свое время наградили сплетники. Но молодой человек выглядит здоровым, бодрым и полным юношеской энергии. Карстен ощутил какое-то приятное щекотание в животе от того, что вновь оказался рядом с этим неугомонным щуплым мятежником, предвкушая его провокационные речи — пусть он их пока и не слышал. Вскоре Любанский подсаживается к молодым людям и начинает рассказывать анекдоты и истории из ночной жизни Копенгагена, демонстрируя свое презрение к юридическим институтам, и каким-то образом они уже оказываются за столиком в кафе, пьют эрзац-кофе со слоеными булочками (думаю, за счет Карстена) и говорят, и говорят, а лето между тем проходит, наступает осень, а потом зима и снова весна. Карстену их разговоры запомнились как нескончаемое словесное опьянение.