— Слышишь, как все эти духовные сопли прилипают к его усам?
Это на первый взгляд бессмысленное, небрежное и презрительное замечание западает в душу Карстена как отражение четвертой мечты Академии Сорё, мечты о бунте.
Может сложиться впечатление, что ученики Академии мечтают о восстании, строят планы мятежа, но на самом деле все не так, во всяком случае, все не так просто. Дело в том, что у учеников почти нет разногласий с учителями. Несмотря на обидные прозвища, несмотря на все мальчишеские ритуалы и солидарность воспитанников, о которой только что говорил ректор, учителя и ученики представляют собой единое целое. В основе солидарности мальчиков, создаваемых ими традиций и ритуалов на самом деле лежал восторг от осознания собственной избранности, от того, что они оказались среди лучших в стране, primi inter pares[53], попав в эту замечательную школу, где они, конечно же, так самозабвенно полюбят природу, что через сорок лет у них при воспоминаниях на глаза будут наворачиваться слезы, и где они в глубине души с огромным уважением относятся к учителям, потому что на самом деле считают, что те проповедуют ценности, над которыми, конечно, можно иронически подсмеиваться, но на самом деле ценности эти неоспоримы. Такая точка зрения, несомненно, объясняется тем, что Академия Сорё в то время, несмотря на все разговоры, что человек — сам кузнец своего счастья и все такое прочее, все еще являлась школой для высшего общества и для верхнего слоя среднего класса. Так что мятежные настроения возникали не в школе в целом, а лишь у отдельных учеников, как, например, того, что стоял позади Карстена в актовом зале.
Таких людей во все времена называли белыми воронами, уродами в здоровой семье и безнравственными личностями, и я не могу не чувствовать их неотразимой притягательности. Мне бы хотелось рассказать, что Карстен станет именно таким бунтарем и что бунт поселился в нем в самый первый день в актовом зале, а дальше только укреплялся. Но это было бы неправдой, представление о строптивом ученике возникло позднее, должно было пройти без малого двадцать лет, прежде чем датские писатели начали самодовольно изображать себя нескладными и развязными ниспровергателями порядка, которые заставляют весь класс смеяться и с легкостью могут обвести учителя вокруг пальца. В тысяча девятьсот тридцать девятом году таких молодых людей в Академии Сорё считали сорной травой и смутьянами, оказывающими пагубное влияние на молодежь и подрывающими ее жизнеутверждающий скаутский дух.
Карстен по натуре совершенно другой. Он всегда всех слушается, у него развито чувство долга, и в этот первый день в зале он с неприязнью отворачивается от возмутителя спокойствия и старается поскорей позабыть о нем.
И вот начинается его жизнь в Академии, проходит два года, и за эти два года Карстен получает две награды за прилежание и две награды за достижения в учебе, и понемногу становится школьной знаменитостью. Не то чтобы его имя часто упоминают, гораздо чаще говорят о том мальчике, который стоял позади него в актовом зале. Количество мелких скандалов, в которых тот был замешан за истекшие пару лет, равнялось количеству недель в году, а количество крупных превышало количество полученных Карстеном наград. В конце концов родителей мальчика попросили забрать его из Академии — эта формулировка прикрывала на самом деле тот факт, что из школы его вышвырнули. Он тоже стал легендарной личностью, и о нем рассказывали истории, но слава Карстена была другого свойства. Он с невероятным усердием выполнял свой долг и так старался, что воплотил в жизнь сомнительные представления своих учителей о прилежании и тяге к знаниям учеников Академии прошлого века. В течение этих лет Карстен ни разу не опоздал, и он не только не опаздывал, он приходил заранее, и не для того, чтобы подготовиться — это он, конечно же, делал накануне или еще раньше, в отведенное для домашних заданий время, — но чтобы еще раз повторить сегодняшний урок, и если его спросят, отвечать бодро и без запинки. Он выбрал классическое направление, потому что несмотря на демократический дух Академии и царившее в ней уважение к естественно-научным дисциплинам и необходимым в наши дни современным языкам, он все-таки решил, что латынь и древнегреческий — лучше. У Карстена обнаружились не только блестящие, удивительные способности к классическим языкам. Остальные дисциплины, включая и физкультуру, также давались ему легко. Он безропотно купался зимой, надевая после этого свою белую рубашку прямо на мокрое тело и не вытираясь, потому что учитель физкультуры Мёллер считал, что пользоваться полотенцем как-то не по-мужски, только женщины могут позволить себе такое. А по воскресеньям в доме часовщика он ел жаркое и десерт в обществе хозяина дома и его семьи, в столовой, где еще не стихли отзвуки голоса Амалии, и за обедом сдержанно рассказывал о своей учебе. Его поведение во всех смыслах безукоризненно, он образцовый ученик, его не в чем упрекнуть, да и времяпрепровождение его в свободное время не вызывает нареканий, и, конечно же, после уроков он занимается в кружках, где обсуждают права Дании на Южную Ютландию и разбирают исторический труд «О границе с Данией», согласно которому причины отделения Южной Ютландии от Родины уходят в глубь веков, еще к Кнуду Лаварду[54]. Карстен готовится к этим занятиям столь же основательно, как и к урокам.
Жизнь его протекает в полном соответствии с установленной в Академии системой обучения, основанной на заучивании наизусть бесспорных истин, которые зубрили так, как всегда зубрили латинские глаголы — которым, слава Богу, с тех пор как латынь почила вечным сном, не грозят никакие изменения. Образец этот старались использовать везде, где только возможно, в том числе и в преподавании датского языка и литературы, где одной из несомненных истин провозглашался тот факт, что на датском языке с тысяча девятисотого года не было написано ни одной достойной книги, и уж точно ничего пригодного для включения в список обязательного чтения. На уроках ученики заучивали наизусть культурно-исторические остроты выдающегося литературоведа и выпускника Академии Вильхельма Андерсена, чтобы потом — как это случилось у Карстена на выпускном экзамене, — получив билет с вопросом об одном из стихотворений Грундтвига[55], они могли прокомментировать строки «…и тогда мы будучи богатыми преуспеем, если мало у кого будет слишком много, и уж совсем у немногих слишком мало» в духе Андерсена, ответив, что как раз в этом фрагменте Грундтвиг представляет свою экономическую программу, которая имела далеко идущие последствия.
Конечно же, за стенами Академии существовала иная реальность, но для воспитанников, учителей и ректора это не имело никакого значения. Все знали, что она существует, школа выписывала какие-то газеты, которые кто-то из учеников иногда брал в руки, но в целом внешний мир воспринимался несколько иллюзорным, поступающие извне сообщения казались разрозненными, неправдоподобными слухами. Через год после поступления Карстена Дания была оккупирована Германией, и если у кого-нибудь возникнет вопрос, как это повлияло на будни школы, то ответ будет: «Почти никак». Десятого апреля немецкие солдаты установили на рыночной площади города Сорё свои пулеметы, играл немецкий военный оркестр, и Мальчик, который стоял за спиной Карстена в актовом зале, отправился разговаривать с немецкими солдатами. Через несколько дней Карстену на утреннем песнопении вручили награду за прилежание, и ректор сказал: «Вы продемонстрировали усердие, невиданное в этом столетии, и, когда вы вылетите из гнезда, вас, как я предвижу, ждут великие, прекрасные свершения на благо Дании и на радость вашей матери (тут ректор на минуту задумался), они прославят нашу школу, и я хотел бы попросить вас всех (тут ректор, преодолевая себя, отвел взгляд от карих глаз Карстена) по возможности экономно использовать туалетную бумагу, которую в связи со сложившимися обстоятельствами мы получаем теперь в ограниченных количествах».
