Десятого августа тысяча девятьсот тридцать девятого года Амалия провожала Карстена, который отправлялся на учебу в Сорё[41]. На прощание она пожала ему руку — и не более того. Она даже не поцеловала его в щеку. После автомобильной аварии в парке она не позволяла себе ничего, кроме рукопожатия, однако для Карстена у нее было заготовлено объяснение — дескать, не подобает ей целовать его на прощание, ведь он уже взрослый мальчик.

На Карстене была летняя форма воспитанника Академии — белые брюки без карманов, темно-синие пиджак и жилет, белая рубашка, фуражка с белым верхом, блестящим козырьком и кожаным ремешком, так что издали его можно было принять за морского офицера. Многие из обитателей соседних домов в тот день внимательно наблюдали за ними, потому что в последнее время у них уже вошло в привычку следить за происходящим на белой вилле, и теперь они гадали, кто же этот элегантный моряк, то ли лейтенант, то ли капитан — любовник или просто друг? Никому из них и в голову не могло прийти, что это сын Амалии, что это тот самый Карстен, который еще совсем недавно играл с их детьми. Теперь он стоял перед огромным шестицилиндровым «хадсоном», который Амалия одолжила у одного друга специально для сегодняшнего дня, — красивый и широкоплечий, а из-под фуражки выбивалась непослушная прядь волос.

В минуту прощания Карстен похож на любого другого молодого человека, который уезжает от родителей, чтобы начать самостоятельную жизнь, и именно этого и хотела Амалия, хотя и не могла себе представить жизнь без него. Поэтому она сделала все, что могла, для подготовки его пребывания в школе. Оба они должны были чувствовать, что пусть и на расстоянии, но так или иначе она присутствует в его жизни. За несколько недель до его отъезда она побывала в Сорё — а как же она могла туда не съездить? Поехала Амалия на том же роскошном автомобиле, который теперь отвезет в Сорё Карстена, автомобиле, предоставленном ей одним из ее клиентов, при этом она даже не представляла себе, в какой части Дании находится Сорё. На уроках географии в начальной школе она была слишком слаба от голода, чтобы надолго запоминать слова учителей, а в последующие годы в ее жизни были лишь Карл Лауриц и сын, и ей хватало забот, куда уж тут задумываться над тем, где находится Сорё. На самом деле, Амалия даже не очень понимала, что такое Академия Сорё, она как-то пропустила мимо ушей объяснения начальника Управления народного образования. Но одно она знала точно — школа эта была очень и очень солидной.

То, что она увидела, ее не разочаровало. Подъезжая по аллее к главному зданию, она отметила про себя, что эта огромная школа — парк, библиотека, церковь, само главное здание, ректорский флигель и павильоны — похожа на какое-то смешение университета, поместья и воспитательного учреждения, но ее в первую очередь интересовала не внешняя сторона дела. Детство в Рудкёпинге и брак с Карлом Лаурицем привили ей несколько скептическое отношение к внушительным зданиям и интерьерам. Она давно осознала, что люди ей гораздо понятнее, чем всё, что их окружает. Вот почему она отправилась прямиком к ректору Академии.

Она застала его в кабинете. Ректор был мудрым суровым латинистом, достойным продолжателем классических традиций, взвалившим на свои плечи груз ответственности за будущее молодого поколения и умеющим отвечать на запросы времени. С годами его фигура так согнулась под тяжестью этого груза, что за характерную походку ученики прозвали его Шаркатель. Как только Амалия увидела его, она сразу поняла, что победа ей обеспечена. Для начала он, засвидетельствовав свое почтение, подтвердил, что получил письмо от начальника Управления народного образования, которого он прекрасно знает и к которому относится с огромным уважением, после чего сообщил, что, к сожалению, все места заняты и к тому же обязательные вступительные экзамены уже закончились, и, наконец, категорично заявил, что принять ее сына он не может. В течение всей этой речи, длинной и по-немецки обстоятельной, он ни на секунду не приподнял забрало академической неприступности, закрывавшее его лицо, и это напомнило мне о том, что на этом месте когда-то находились и монастырь, и лечебница для умалишенных. По мере того как он приближался к концу своей речи, Амалия все ближе и ближе подходила к его столу, обходя все эти многочисленные возражения, чтобы его близорукие глаза разглядели ее и он смог погрузиться в бездну ее обаяния.

— Господин ректор, — начала она, — я так давно мечтала с вами познакомиться.

Когда она уходила, все ее просьбы, естественно, были удовлетворены. Великий филолог проводил ее и посадил в автомобиль, а походка его стала бодрой и легкой. Когда Амалия закутывалась в свою опушенную мехом накидку, он произнес: «Mea virtute me involvo»[42], Вы облекаетесь в Вашу добродетель.

— Вы так милы, Роскоу, — ответила Амалия, посылая ему воздушный поцелуй.

После чего отправилась в город Сорё, к часовщику господину Курре, в замечательной семье которого, по мнению ректора, Амалия со спокойным сердцем может поселить Карстена.

В доме Курре она провела около часа и произвела на семейство неизгладимое впечатление. Представившись, она передала им рекомендацию, полученную от ректора, после чего рассказала, что ее Карстен — очень нежное существо, его желудок привык только к самым свежим продуктам, кожа — к идеально чистым простыням, легкие — исключительно к свежему воздуху, для поддержания его красоты требуется многочасовой ночной сон, а к его здоровью необходимо относиться с особенным вниманием, и в результате у часовщика сложилось впечатление, что в их доме появится какое-то высшее существо, которое в любую минуту, прямо у них на глазах, может отойти в мир иной. Рассказывая о Карстене, Амалия внимательно изучала дом. Она отметила идеальный порядок, портреты кронпринца и короля на стенах, провинциальную добропорядочность, знакомую ей по Рудкёпингу, и особую почтительность, призванную продемонстрировать, что для часовщика и его жены будет честью принять в свой дом воспитанника Академии. Позднее, вернувшись в Копенгаген, Амалия объясняла подругам и друзьям дома, что выбрала семейство часовщика из-за чистоты в доме и учтивого отношения, но в действительности не это определило ее решение. В течение часа, пока она говорила без остановки, она первым делом удостоверилась, что единственной дочери семейства всего лишь семь лет от роду и что госпожа Курре — рабочая лошадка: маленькая, тощая, с большими красными руками и надежная, как любой из часовых механизмов ее мужа, и при этом начисто лишенная женской привлекательности, от которой Амалия во что бы то ни стало стремилась оградить Карстена, потому что в его жизни не должно быть других женщин, кроме нее, во всяком случае, пока не должно быть, ну хотя бы три-четыре года, или пять, или шесть, или семь лет, это еще успеется, говорила себе она. Осмотрев весь дом и познакомившись с каждым членом семьи, все так же не закрывая рот и окончательно перепугав их всех, она внезапно оттаяла. Ни с того ни с сего переменив настроение, она одарила семейство часовщика, которое к тому моменту было уже в совершенно подавленном настроении, улыбкой — хорошо известной в некоторых копенгагенских кругах, и повысила плату за стол и проживание Карстена с семидесяти пяти до ста пятидесяти крон — эти деньги были выданы ей биржевым маклером. Нисколько не стесняясь, она расточала комплименты часовщику за его таланты, его жене за ее очарование, а дочери, которая за все это время не сказала ни слова, за ее ум. Потом она похлопала часовщика по плечу и сказала:

— Как же я, черт возьми, рада, что мой маленький птенчик будет жить у вас.

После чего выпорхнула из дома, села в машину, мотор которой немедленно отозвался громким урчанием, и отправилась назад в Копенгаген. В пути Амалия погрузилась в свои мысли — так, что когда оказалась дома, то по-прежнему не могла сказать, где находится Сорё, знала лишь, что место это замечательное, во всех отношениях замечательное.