На нервом приеме Амалии Карстен впервые обращает на это внимание. Он сидит за столом, как и не раз впоследствии, — на этом настаивала Амалия, хотя и знала, что это прямое нарушение правил, и если она и настаивает, чтобы он присутствовал за столом, то, конечно же, потому, что эти вечера устраиваются ради него — она считает, что он должен черпать уверенность у этих людей и учиться у них, и, возможно, он когда-нибудь станет сначала таким, как они, а потом лучше их, гораздо лучше: у Амалии на его счет далеко идущие планы. Вот почему Карстен сидит за столом — ему всего пять лет, но, как и большинство детей, он очень наблюдателен. Неспособный пока формулировать свои впечатления, он тем не менее сразу же понимает, что этот вечер отличается от тех, на которых ему приходилось присутствовать прежде. Он подмечает спокойствие, темные тона и то, что все женщины в закрытых платьях (последнее вызывает у него разочарование) и что нет музыки. Позже он делает и другие наблюдения. В самый разгар обеда, когда он давно уже потерял нить разговора взрослых, он почувствовал напряжение — почувствовал, что даже мебель в столовой и в соседних комнатах старается вести себя как можно тише, от голосов не дрожат, как обычно, струны рояля, а снаружи в комнату проникают лишь отдельные звуки, и все потому, что этих незнакомых ему людей окружает мощное поле сдерживаемой энергии. За неприметной внешностью, хорошими манерами и осторожными движениями вибрирует огромная подспудная сила, которая, с одной стороны, является важной составляющей натуры этих людей, а с другой стороны — отражает суть Датского Чиновничества, силу, прикрытую темной одеждой, умеренностью и взвешенными высказываниями. Это лишь на первый, беглый взгляд вечера Амалии кажутся скучными. На самом деле здесь бушуют бури. Когда ее гости говорят о том, как хорошо согревает кроличий пух, как помогает серный порошок и сколько гипсовых статуй в копенгагенских музеях, то на самом деле они обсуждают жизненно важные вопросы, они говорят о любви, деньгах, религии, жизни и смерти, просто это трудно расслышать, потому что говорят они об этом совсем негромко. Все они соблюдают правила хорошего тона и тщательно следят за тем, чтобы никто ни за что не смог привлечь их к ответственности — их высказывания крайне осторожны и уклончивы, но в этих беседах разворачиваются драмы не менее бурные, чем во времена Карла Лаурица. Карстен это понимает. Само собой, понял он это не в детстве — сейчас он еще мал и просто чувствует напряжение в воздухе. Однако со временем, через несколько лет, он будет уже достаточно взрослым и поймет, что на самом деле говорят вокруг него, и, кроме того, преодолеет возникшее у него поначалу непонимание того, как эти люди умеют подняться над временем. С незапамятных времен их предки были фундаментом самодержавной бюрократии, и семейные традиции и их собственные устремления настолько приучили их подчинять свои интересы Королю, Отечеству, Долгу, Богу и Морали, что они могли рассуждать о событиях семнадцатого века так, словно чувствовали свою ответственность за них, а о перспективах далекого будущего, как, например, их пенсии или пенсии их детей, так, будто это дело завтрашнего дня. По этой же причине эти мужчины могли забыть, что дом, где они находятся, на самом деле обставлен с вызывающей экстравагантностью, лишь слегка приглушенной портьерами, что в этом доме, в другое время, их принимают совсем иначе и ведут в спальню, где их слезы, стенания, ликования или стоны свидетельствуют о той цене, которую им приходится платить за отказ от непредсказуемой и случайной стороны жизни ради Долга.
Если эти вечера удавались, то, конечно же, и потому, что Амалия стала прекрасной хозяйкой. От ее рассеянности не осталось и следа, напротив, она была ко всем настолько внимательна, что каждый из гостей чувствовал, что именно его она особенно выделяет. Ни у кого из мужчин не закралось сомнения в том, что он единственный в жизни Амалии. К каждому из клиентов у нее был особый подход, так что ни один из них так никогда и не понял сути их отношений, что, среди всего прочего, для нее это был бизнес и вопрос выживания. А вообще-то о том, есть ли в жизни Амалии другие мужчины и в чем смысл ее поступков, они во время этих приемов задумывались крайне редко или вообще не задумывались. И объясняется это явлением, которое мы совсем недавно договорились называть «умолчанием». Ускользающие границы этого явления столь подвижны, что вторая правда об Амалии, правда о спальне, о спущенных штанах профессора, о детском плаче маклера и о бордельных историях Х. Н. Андерсена — этой правды не существует на этих вечерах, это вообще не правда. Что же касается жен, то благодаря вниманию Амалии, изысканным угощениям и соблюдению этикета каждая из них начинает чувствовать себя близкой подругой хозяйки. Они не подозревают, что Амалия в каком-то смысле знает об их жизни гораздо больше, чем они сами, но сейчас, в столовой, Амалия ничего не знает. Она не позволяет себе ничего знать: она принимает у себя своих лучших друзей.
Тут мне хочется предложить одно слово, лучше всего характеризующее вечера у Амалии. Понимаю, сколь опрометчиво предлагать одно слово и насколько это все упрощает, но я заметил, что именно оно возникает у меня в голове, когда я думаю о них. Его можно использовать в качестве заголовка или подсказки для дальнейших толкований. Это слово «последовательность». Вежливость Амалии и ее гостей, соблюдение множества правил этикета, их умение всегда найти нужный тон — все это характеризуется последовательностью, и мне хотелось бы добавить, что такой способ общения и такая жизнь требуют немалых усилий, ведь все время приходится бороться с проявлениями непоследовательности, а жизнь часто стремится к непоследовательности, и те времена не исключение.
То есть в каком-то смысле Амалия — человек последовательный. В своей бескомпромиссной сдержанности и в своем стремлении добиться признания она очень, очень настойчива. Но оказывается, что у нее есть некоторые уязвимые места, и именно наличие таких мест делает ее историю интересной. Если бы она всегда была сильной и несгибаемой, как те люди, которым она старается подражать, то она, вероятно, оставила бы после себя меньше следов или, во всяком случае, какие-то другие следы. Но одна из ее слабостей состояла в том, что ей трудно было хранить обет молчания. Наверное, где-то в глубине души она была потрясена предательством, и попытки делать вид, что все у нее в жизни прекрасно, давались ей нелегко. Вот почему время от времени она доверяла свои секреты Карстену.
Она рассказывала ему не всю правду, во всяком случае не ту правду, которая известна мне. Она не описывала свою жизнь так, как ее описал я, а именно, не представляла себя в роли жрицы, которая превращает в ритуал лицемерие, которое на самом деле лицемерием не является. Вместо этого она рассказывала Карстену о своих любовниках — так, будто он у нее был только один. Конечно, ей было стыдно. Тихими вечерами, лежа в кровати с сыном, она не забывала о правилах приличия. Она, привязавшая к себе своих клиентов невидимым резиновым шнуром, который рано или поздно отшвыривал их назад к ней именно потому, что она могла делать что угодно, не чувствуя стыда, теперь испытывала стыд перед своим сыном. Именно рядом с ним она переставала чувствовать себя сильной и рассказывала ему не столько правду, сколько свою мечту о правде, которая состояла в том, что у нее есть только один мужчина, и он вовсе не клиент, а любовник.
Она снимала с себя и с Карстена почти всю одежду, зажигала свечи, и забравшись в большую кровать, они прижимались друг к другу. Понизив голос, она говорила о великодушном и образованном мужчине, самом красивом мужчине в городе, вокруг которого всегда витает один и тот же аромат — «русская кожа», который она пыталась описать Карстену. Образ этого мужчины она сложила из характерных черт нескольких своих клиентов. Поскольку ей очень нравилась ее собственная мечта и поскольку было важно, чтобы Карстен ей верил, она украсила созданный ею портрет мелкими бессмысленными деталями, в результате чего он оказался совершенно неправдоподобным — и даже Карстену это было понятно. Конечно же, он знал, что она лжет, он ведь смышленый малый, и к тому же он все видел своими глазами — еще тогда, когда она впервые встретилась с маклером, он стал свидетелем его рыданий в спальне, приникнув к одному из тех отверстий, которые в свое время просверлил Карл Лауриц и о которых Карстен не смог забыть, после того как однажды увидел, как отец наблюдает за матерью. Так что хотя он увлеченно слушает ее рассказы, он знает правду, и, возможно, не хуже самой Амалии, которая воплощает в словах свои надежды, придумывая себе любовника без свойственных ее клиентам тягостных неврозов, любовника, который как-то очень уж сильно напоминает Карла Лаурица.
