Адонис почувствовал, что у Анны появилось какое-то новое беспокойство, когда она стала обращать больше внимания на всякие незначительные мелочи. Он заметил, что по утрам она рано просыпается и лежит не шевелясь, широко открыв глаза, полные беспокойства, в ожидании того, каким окажется первый звук с представляющего теперь угрозу двора, а стоя у плиты, она могла надолго застыть, следя за пылинками, которые вопреки всей ее уборке все так же плясали в лучах солнца. Когда он однажды спросил ее, боится ли она чего-нибудь, она посмотрела на него одновременно с состраданием, грустью и торжеством.
— Мы погружаемся в грязь, — сказала она.
После этого Адонис оставляет ее в покое, он ее ни о чем не расспрашивает, он готов сделать все, что в его силах, чтобы ее прекрасные глаза никогда не видели бед. Он просто гладит ее по щеке, по той части столь любимого им тела, которая более всего подходит в данном случае. Если погладить домохозяйку по щеке, то создастся впечатление, что сказанное — не более чем причуда, всего лишь плод воображения человека, отягощенного бедностью и непрерывным трудом.
Я как будто вижу фотографию: Адонис гладит Анну по щеке. Но в ту же минуту он отдергивает руку, и его улыбка застывает. Строго говоря, может быть, и не в ту минуту, а через неделю, через месяц или через полгода, но отсюда, с моего места, кажется, что он в ту же секунду отдергивает руку и становится серьезным. Он понимает, что дом, в котором он живет, родной дом его ребенка, обрамление их любви и тихих вечеров, находится на краю гибели.
Окончательно ему все стало ясно, когда он обнаружил, что танцевальное заведение, которое прежде находилось под их квартирой, исчезло. Заведение называлось «Мыс Горн», название это придумал владелец, в прошлом чемпион мира по борьбе в тяжелом весе Сёрен М. Йенсен. Оно напоминало ему о фотографиях лагун и пальм, украшавших стены в раздевалках его молодости, когда великий Бек Ольсен предсказал, что когда-нибудь Сёрен откроет пивную — ведь где борьба, там и питейные заведения. Позднее, когда матросы, которым довелось огибать мыс Горн и которые спустя много лет отлично помнили его скалы — открытый всем ветрам, серовато-железный череп посреди кипящего моря, рассказали ему, как на самом деле мыс выглядит, он все равно решил не менять название. Старый борец чувствовал, что в самом названии есть какая-то терпкая тоска, очень даже соответствующая его заведению. В будние дни здесь кормили и наливали, в темноте задних комнат играли в азартные игры, и какие-то незнакомые холеные молодые люди принимали ставки. По пятницам и субботам Сёрен М. Йенсен, сделав уборку, открывал двери для организованных вечеринок, и тогда заведение словно преображалось. Вместо разухабистых моряцких песен звучали скрипки, флейты и фортепьяно, потому что и в этом бедном квартале, да и вообще среди рабочих действовали строгие моральные правила. Родители должны были провожать своих дочерей в «Мыс Горн» и потом забирать их оттуда, чувствуя, и чувство это позднее подтверждалось, что добродетель — это такая скорлупа, которая у молодых людей легко может дать трещину и рассыпаться. Вот почему Адонис, все чаще возвращаясь домой в сумерках, нередко спотыкался о пары, лежащие на лестничной площадке или прямо на земле. Позднее, когда эти любовники вступали друг с другом или с кем-то еще в брак, или же оставались холостыми, их моральные принципы, как правило, твердели, пока снова не превращались в скорлупу, которую возможно донести до следующего поколения, чего я, по правде, никак не могу понять, но вот прямо сейчас, в эту летнюю ночь, когда Мария бежит навстречу Адонису, в «Мысе Горн» царит атмосфера римской оргии или бала эпохи Возрождения. Адонис с Марией стоят перед этим залитым светом дворцом, любуются люстрами, красными плюшевыми гардинами, слышат заливистый смех, который Мария никогда не забудет, и берущие за душу мелодии, которые слышны и наверху, в их квартире, где Анна улыбается приветливо, но отсутствующе, потому что теперь не очень уже понимает, что именно находится этажом ниже.
С каждым днем дом все больше и больше оседал. Однажды утром Адонис как обычно поздоровался с борцом-тяжеловесом, который сидел на низеньком стульчике и грелся на солнце, и в этот момент арочные окна его заведения, линялые маркизы, облупившийся желтый фасад и вывеска с пальмами выглядели как обычно, более или менее как обычно, разве что входная дверь, как Адонис потом вспомнил, показалось ему какой-то очень уж низкой. На следующий день от борца-тяжеловеса, темных комнат, букмекерской конторы и пальм не осталось и следа.
Сначала Адонис решил, что фасад отремонтировали, что из-за бедности и конкуренции пришлось спешно что-то в заведении переделать, но потом понял, что это не так, потому что исчез не только «Мыс Горн», исчезли и остальные кабачки: «Палермо», «Мыс Доброй надежды» и кафе «Поместье барона». Осталась только вывеска, с выведенным желтым по зеленому фону названием «Гранд Батам», прежде висевшая над борделем, да мраморный цилиндр от электрического гладильного катка, который кто-то вытащил из прачечной и оставил на тротуаре.
И вот Адонис стоит и смотрит на все это, и мне кажется, я чего-то от него ожидаю. Похоже, настала пора осознать: удача заканчивается и невозможно жить в Копенгагене 1920-х годов, продолжая считать, что все само собой образуется. Ведь единственное, в чем тут можно быть уверенным, что и не заставит себя долго ждать, так это унылая нищета. Вместе с тем я прекрасно понимаю, почему так думаю, все дело в моей сентиментальности. Это из-за нее я кричу сквозь бесконечную вереницу лет, через разделяющие нас с Адонисом препятствия, и в первую очередь через черту, отделяющую жизнь от смерти: «Да возьми же ты, черт возьми, себя в руки. Вспомни, что у тебя есть жена, которую неуклонно съедает безумие, она без устали трет и моет, будто уборщица в бане. У тебя есть дочь, демонстрирующая такой цинизм, какого не было ни у кого из преступников в твоем роду. Прислушайся, наконец, к предостережениям Анны, это последний звонок перед последним актом. Еще немного — и твой дом уйдет под землю!»
Но все без толку. И, кстати, я не знаю, как построить мост назад в прошлое, но уж эмоции тут точно не помогут. Придется взять себя в руки и рассказать о том, как все было на самом деле. О том, как Адонис был потрясен, как и я сейчас, этой необъяснимой бедой. Да, конечно, это доходный дом, своего рода памятник погоне за наживой, но не может же целый дом просто так взять и уйти в землю? Такое может случиться где-нибудь за границей, скорее всего в каких-нибудь южных странах, например, в Венеции, где Адонис в детстве, чтобы порадовать отца, попробовал однажды обчистить карманы желающих покататься на гондолах. Но Венеция далеко, и построена она на сваях и песке, в то время как Кристиансхаун покоится на гораздо более надежной почве, а именно на дерьме и отходах чуть ли не со времен Кристиана IV.
Вместе с Адонисом нам стоило бы поразиться жизненной силе тех обитателей дома, чьи квартиры только что, за последние сутки, поглотила земля. Они сразу же со всем оставшимся скарбом перебрались в дальние флигели или на задние лестницы к бездомным. Несмотря ни на что, эти люди сохранили завидное терпение, благодаря которому они настолько смирились со своей бездомностью, что, похоже, уже начали забывать, как они жили буквально вчера, развели огонь прямо на площадках и принялись готовить на нем еду. Остается только удивляться, как этот дом, представлявший собой ловушку для огня, тем не менее продолжал существовать.
Шум, исходивший от оставшихся без крова жильцов, на какое-то время вернул Анну к действительности. Преисполнившись сострадания, она забыла про уборку, Адониса и, к сожалению, про Марию, чтобы сопровождать незнакомых ей мужчин, женщин и детей в их утомительных скитаниях по Копенгагену. Они отправились обивать пороги страховых касс, касс для бедняков и Копенгагенского профсоюзного комитета, где им единодушно отказывали в помощи. Клеркам всех этих касс и комитетов представлялось, что эти на первый взгляд бедные люди просят денег с подозрительной настойчивостью, которая в сочетании с их лохмотьями служит, скорее всего, прикрытием роскошного, богемного образа жизни, тогда как в действительности некоторые из них уже падали от голода. Пришлось обратиться и к Армии Спасения, и в «Женские кофейные вагончики»[25], где этой странной компании под предводительством неестественно бледной девушки выдали кофе и пять слоек. Единственной организацией, куда Анна не стала обращаться, опасаясь, что ее могут узнать, была «Внутренняя миссия». Несмотря на все усилия, их экспедиция потерпела неудачу, и почти ничего, кроме поучений, они не добились. Той ночью Анна долго и безутешно рыдала в объятиях Адониса. Вот почему она не могла ответить на вопрос, который занимал его больше всего. Он возник у него в голове с наступлением ночи, погнал с постели к окну, где на водной глади канала он увидел отражение луны. Ее беспокойные отблески осветили стену дома и подтвердили, что он не ошибся. Их квартира по-прежнему была на втором этаже, хотя весь остальной дом осел на один этаж.
