— Ты мужчина, — спросила она, — или бабочка?
Рамзес встал, мгновенно стряхнул с себя нахлынувшее головокружение, свое одиночество, задумчивость и запах опилок, наклонился и поцеловал девушку в губы. Когда она распрямилась и положила свои мускулистые руки ему на плечи и когда они упали на кровать под балдахином, узор которого напоминал купол циркового шатра, он подумал, что это, наверное, единственное в жизни, что невозможно украсть.
Трое суток провели они за закрытыми ставнями, и когда на третий день открыли дверь, то увидели, что вагончик их стоит в одиночестве на холме, откуда открывается вид на большой лес, из-за которого встает солнце. На этом холме — чувствуя нашу и отчасти свою собственную тоску по дикой природе, которая сейчас раскинулась перед ними, Рамзес попытался расспросить Цирковую Принцессу о ее жизни, но она ничего ему не рассказала — ни тогда, ни позднее. Однако не было сомнений, что и она в пении жаворонка и шуршании колосьев на ветру боялась услышать, как за ней захлопывается дверь, и даже на расстоянии опасалась лесных опушек, потому что они похожи на стены, и уже в тот день Рамзес понял, что она станет в его жизни замком, к которому не удастся подобрать ключ, и дальше они отправились странствовать вместе, хотя он так никогда и не узнал ее имени.
Она была такой же ловкой, как и он, и арестовали их всего один раз. Тогда, повиснув на высоте шестого этажа над толпой зевак и полицейских, она внезапно вспомнила свою цирковую жизнь и своего отца, артиста-лицедея, который имел обыкновение, рискуя жизнью, издеваться над публикой и одновременно заставлять ее обмирать от страха. И хотя Принцессе было уже немало лет, она, оказавшись между небом и землей, принялась повторять кувырки и сальто-мортале своей молодости, а когда пятьдесят полицейских все же добрались до нее, она уже столько раз обвилась вокруг решетки балкона, что решетку пришлось отпилить и отправить в тюремную камеру вместе с ней и Рамзесом, которого полиция взяла, можно сказать, голыми руками. Он был целиком поглощен созерцанием ее смертельной акробатики, которая, как и во времена их молодости, привела его в состояние восторга и удивительного покоя. Он чувствовал, что в этот момент ему все равно — что жить, что умереть, у него не осталось никаких желаний, все заполнила собой Принцесса, которая уже давным-давно стала его женой. Чтобы заключить союз, они сперва украли бланки свидетельств о браке, а затем похитили священника, чтобы тот заполнил их и сделал запись в метрической книге.
После ареста им были предъявлены обвинения в тысяче ста преступлениях, совершенных в десяти странах, и прокуроры и делопроизводители следственной комиссии на фоне шумихи об ужасных преступлениях Цезаря Йенсена и при полном отсутствии сведений о Принцессе и Рамзесе прислушивались ко всяким небылицам и легендам: все-таки обвинения в приписываемых им преступлениях, вероятно, имели под собой какие-то основания, раз уж Рамзес с Принцессой действительно преодолели огромные расстояния и пересекли больше границ, чем они могли сосчитать, — в надежде избавиться от своей репутации, которая все равно опережала их, и чтобы сохранить свою любовь вольных птиц, — стремление, бывшее частью их натуры, и нам теперь тоже не чуждое. Но не будем забывать, что они, как и все профессиональные преступники, проводили всю свою жизнь в постоянном движении по трем причинам: из страха голода, из-за смутного иррационального гнева и из-за той тоски, что привела их к жизни, примеры из которой мы описываем в нашем повествовании.
Желая оказать любезность добрейшему начальнику тюрьмы, они провели каждый в своей камере пару дней, и это стало их самой долгой разлукой. На третий день они бесследно исчезли.
Если бы кто-то спросил Рамзеса, сколько у него детей, он затруднился бы с ответом. Когда Принцесса родила одиннадцатого сына, он перестал вести детям счет и уже не мог отличить одного от другого. Он никогда не мог похвастаться умением считать, да и память на лица у него была плохая, так что впоследствии из всех своих детей он хорошо помнил только единственную дочь и Адониса.
Адонис был последышем. Он родился через несколько лет после того, как предыдущий сын предоставил их самим себе — после длинной вереницы лет в окружении детей, — так запомнилось это Рамзесу. Постоянно перебираясь с места на место и почти не общаясь с другими людьми, они с Принцессой избежали туберкулеза, холеры, английской потовой горячки и прочих эпидемий, свирепствовавших в Дании во второй половине XIX века. Все их мысли обыкновенно были сосредоточены на поисках пропитания и очередной крыши над головой, на здоровье детей и еще на своей счастливой любви, находившей прибежище в стогах сена, амбарах и убогих провинциальных гостиницах, любви великой и неистовой, нисколько не соответствующей их жизни, которая вообще-то была весьма и весьма аскетичной — они едва сводили концы с концами.
Когда очередному ребенку исполнялось двенадцать лет, Рамзес заставлял какого-нибудь священника проводить конфирмацию, и его вовсе не заботило, что позднее обряд признавался недействительным, поскольку проходил под принуждением. Точно так же, несмотря на свою склонность к меланхолическим размышлениям, он никогда не задумывался о том, зачем ему, никогда не принимавшему показную набожность отца, не знавшему, что такое молитва, сплошь и рядом из одного лишь любопытства нарушавшему какую-нибудь из десяти заповедей, так рисковать — являться к служителю церкви и настаивать, чтобы тот незаконно благословил его некрещеных детей.
Рамзесу так никогда и не удалось понять своих сыновей. Он пробовал обучить их своему ремеслу, но они не проявляли никакого интереса к замкам, крючкам и отмычкам, он без всякого результата пытался научить их двигаться так же беззвучно, как и он, после чего начинал относиться к ним, как ко всем остальным людям: со сдержанной настороженностью. И если мы станем укорять его в этом, то отойдем от истины, ведь наш взгляд будет замутнен сентиментальными представлениями о том, что родители должны любить своих детей, и тогда мы не сможем составить себе представления о Рамзесе, ведь в его натуре — хотя он был человек вдумчивый — напрочь отсутствовала сентиментальность. Поэтому не стоит упрекать его в том, что много лет спустя, вновь встретившись со своим старшим сыном, Рамзес не признался ему и на самом деле даже и не понял, что это его сын, пока Принцесса не сказала ему об этом. Случилось это в Рудкёпинге, где Рамзес позднее залезет в дом семьи Теандер Рабов и где пересекаются многие из тех судеб, истории которых мы здесь рассказываем, что некоторым образом подтверждает неотделимость порядка и хаоса в окружающем нас мире. Осознание этого мелькнуло в глазах человека, который оказался его сыном, и при этом в нем обнаружилось ужасающее сходство с его отцом, Цезарем Йенсеном. Все сыновья (и дочь) Рамзеса уже давным-давно старательно стерли следы своего прошлого, сменили имена, придумали себе несколько поколений законопослушных предков, и рано или поздно всем им удалось разбогатеть или, во всяком случае, стать людьми известными, и при этом никто, кроме нас с вами, не знал, что на самом деле они дети Принцессы и Рамзеса. Юноша на площади в Рудкёпинге, выступавший перед толпой стоя на телеге, называл себя Пио, и хотя он, по мнению Принцессы, всего лишь несколько лет назад лежал в пеленках, но вот теперь стоит и пропагандирует социалистические идеи — как понял Рамзес под конец его выступления.
Все время этой пламенной речи Рамзес был так занят опустошением карманов присутствующих, что особенно не вслушивался в слова сына о том, «что хватит уже ставить заплатки на старую одежду», и «вот почему я и обращаюсь сейчас к публике, колеблющейся, словно тростник на ветру». Между тем у собравшихся незаметно испарялись из карманов часы, портсигары и карманные фляжки. Стоящий на телеге человек описывал нелегкий путь, который необходимо пройти и который в начале будет усеян терниями и чертополохом, а вовсе не розами, но очень скоро продвигаться вперед станет легче, потому что отовсюду, по словам Пио, мы уже слышим пробуждающиеся массы — словно глухой рокот моря перед бурей.
