По окончании пасторской практики Торвальд для своей выпускной проповеди выбрал тему Преисподней, и выступал он перед епископом и несколькими известными богословами, которые пришли его послушать, привлеченные разговорами о молодом кандидате, который всем своим поведением напоминает какого-нибудь непреклонного иезуита. Проповедь произвела на слушателей ошеломляющее впечатление. Когда оратор смолк, вдали вдруг зазвенели церковные колокола, низко загудели трубы органа, и под сводами церкви явственно запахло каленым железом и горелой шерстью. Присутствовавшим вряд ли когда-нибудь удастся забыть, как Торвальд Бак вскарабкался вдруг на край кафедры, уселся на корточки, нависая над своей аудиторией, точь-в-точь как огромная хищная птица, и понизив голос, произнес: «Преисподняя — уголья под паровыми котлами веры».
Сразу после проповеди Торвальд попросил епископа отправить его служить в Лаунэс. Старик безуспешно искал в реестре приход с таким названием, и, наконец, нашел упоминание о нем в папке отложенных дел, с которыми непонятно было что делать и решение по которым возлагалось на волю Господа. Он обнаружил, что уже многие годы в поселке не было священника и что за последние сто лет в Лаунэс назначалось тридцать человек, но нищета, отвратительный климат и непреодолимое безбожие местных жителей всякий раз затягивали нового пастора в омут пьянства и меланхолии, он переставал отправлять отчеты начальству, а по прошествии некоторого времени уже не мог даже написать прошение об освобождении от должности.
Когда епископ решил посоветоваться с пробстом о судьбе Торвальда, тот ответил: «Если мы не избавимся от него, он станет новым Игнатием Лойолой».
Торвальд Бак нанес прощальный визит епископу, поблагодарил его за назначение, а также и за рессорную повозку, которую ему выделило Министерство, чтобы он наверняка добрался до Лаунэса, куда так и не проложили дорогу, поскольку ее все равно размыло бы паводком или замело непролазными снежными заносами, которые даже поздней весной обрушивались иногда на поселок. Строительству дороги препятствовали также глубокие трещины, возникавшие вследствие апокалиптических сдвигов почвы. Когда епископ спросил Торвальда, почему он попросил о назначении именно в этот приход, молодой священник с гордостью ответил:
— Потому что именно эти души взывают ко мне из Преисподней.
Епископ вспомнил проповедь Торвальда и устало покачал головой.
— Бог создал Небеса, — сказал он. — Преисподняя — дело рук человеческих.
И они попрощались, так и не придя к согласию.
Незадолго до отъезда из Копенгагена Торвальд женился. Он встретил свою жену за год до окончания университета на одном из пиетистских общинных собраний, которое сам же и организовал. Она была молчаливой девушкой из семьи бюргеров, на десять лет старше его. Лицо ее было таким бледным, что сквозь кожу просвечивали зеленоватые сосуды. В детстве она подумывала, не стать ли ей монахиней, и Торвальд обручился с ней, потому что ее худоба и хронический кашель согласовывались с тем сочувствием ко всему человечеству, которое пробудила в нем его вера, и потому что был уверен, что она, если уж в ней так много души и так мало тела, не сможет нарушить его внутреннее равновесие. То, что он заблуждался, стало ясно непосредственно после обручения, когда сначала ее огромные темные глаза стали преследовать его в снах, а потом и вся она целиком стала вторгаться в его ночь. Ночи Торвальда и так были коротки из-за учебы и миссионерской деятельности, а теперь его из-за угрызений совести стала мучить бессонница, пока он, наконец, не обрел успокоение в мысли о том, что Господь избрал его, раз назначил такое наказание, и в последнее время перед свадьбой ему удавалось — после того как месяцами при одной мысли о том, что она живет поблизости, в том же городе, кожа у него покрывалась мурашками — взять ее за руку и не потерять при этом контроль над собой. Он давно примирился с мыслью, что ему всю жизнь придется мучиться в пресном браке, но во время брачной ночи обнаружил, что объятия жены так же горячи, как и ее благословения, и когда он в постели на минуту остановил время, замер и оперся на локти, чтобы увидеть блеск в ее глазах, она произнесла одновременно нежно и призывно: «Ну, давай же, войди в меня, и пусть свершится Воля Божья!» В ту ночь Торвальд почувствовал, что она любит его и как мужчину, и как солдата Господа, и когда она неделю спустя, восседая на рессорной повозке, увидела, как из сырого тумана возникает Лаунэс, и сказала, что, как ей кажется, они приближаются к Царству мертвых, он с достоинством ответил: «Все будет хорошо, любимая, не впервой воину возвращаться из Преисподней с победой!»
Когда Торвальд Бак прибыл в Лаунэс, рыбацкий поселок насчитывал примерно восемьдесят домов из камня с крышами из метрового слоя водорослей, поскольку только эти материалы могли противостоять проливным дождям, наводнениям, снегопадам и неделям засухи, которые совершенно произвольно и независимо от времени года сменяли друг друга. В этом капризном климате, где рыболовство было делом нелегким и рискованным, а выращивать что-либо было практически невозможно, жили люди, у которых от недоедания постоянно кружилась голова. Рацион их состоял в основном из водки и картошки, они страдали от авитаминоза и регулярных эпидемий, терзавших поселок даже после того, как их победили во всех остальных частях страны. В отрезанном от окружающего мира туманами, ветрами, рыбной вонью и ужасающей бедностью Лаунэсе весь год состоял из нескончаемой череды пирушек. На них с помощью алкоголя, нескольких сохранившихся в памяти куплетов и по многу раз пересказанных анекдотов, которые все чаще и чаще прерывались бушующим ненастьем, жители поселка пытались вновь обрести надежду, которая давным-давно иссякла в их страшной нищете, выбраться из которой уже не представлялось возможным. Продолжать же такую жизнь обитатели поселка могли лишь благодаря своему упрямству и еще каким-то образом сложившемуся у них общему мнению, что Лаунэс окружен диковинными злобными существами. Что это за существа и как они выглядят, они представляли смутно, но в их головах это как-то связывалось с далекими башнями на горизонте и с высокой стеной, один угол которой был виден с вершины холма над поселком. Стена эта окружала Темный холм, но жители Лаунэса давно позабыли это название.
Когда хозяин замка Темный холм распорядился построить стену, Лаунэс оказался оторванным от всей страны. В прежние времена рыбацкий поселок относился к землям поместья, но погруженный в свои научные изыскания Граф давным-давно потерял всякое желание пользоваться правом первой ночи с каждой невестой в своих владениях, и поскольку запах рыбы даже на расстоянии был ему крайне неприятен, стену замка построили в обход Лаунэса, который в результате совершенно выпал из окружающей жизни. О существовании поселка в последние годы вспоминали не часто. Например, когда одному из чиновников налогового ведомства удалось однажды добраться до поселка, что, конечно, само по себе не вызывает удивления, но вряд ли кто-нибудь другой, кроме сборщика налогов, оказался бы способен на такой подвиг.
Это был упрямый человек. Отставной офицер, который по-прежнему чувствовал себя солдатом и думал, как солдат. Наткнувшись на название поселка в реестре Министерства, он заметил, что отчеты от главы этого судебного округа отсутствуют. Оседлав лошадь, он отправился в поселок, пробившись сквозь страшную грозу, когда эфес его сабли зловеще искрил от разрядов. Улицы поселка тонули в непролазной грязи, здесь и там плавали вздувшиеся трупы тощей скотины, ставшей жертвой наводнения, предшествовавшего этой грозе. Поселок после поминок по жертвам наводнения все еще был парализован. Сборщик налогов выбрал самый большой дом, который выглядел лучше других, и вошел внутрь. На утрамбованном земляном полу стояли лужи, у открытого огня грелся старик. В котелке у него закипал жидкий суп из водорослей, взятых, несомненно, с крыши. Инспектор осмотрел скудную мебель, которая, казалось, не разваливается только благодаря ожесточенному упорству обитателя дома, и спросил старика:
