Жители города восприняли это приглашение с таким же безропотным удивлением, с каким они наблюдали бы за лунным затмением, и даже те, кто, к собственному изумлению, нашел себя в списке выступающих, смирились — раз уж так решили судьба и Старая Дама — и сели сочинять потихоньку речи в соответствии с тезисами, изложенными в приглашении, а три адвоката, осознав, что после празднования останутся без зубов и придется ползти домой, заранее записались к зубному врачу и повесили на дверях своих контор объявление о том, что на следующий день после свадьбы приема не будет. Образ Старой Дамы был окружен таким почтением, что только пастор Корнелиус нашел в себе силы к сопротивлению. В следующее воскресенье он включил в свою проповедь пассаж, в котором напомнил всем, что Горе вам, смеющиеся ныне над этой грубой шуткой, и Горе вам, богатые, ибо ждет вас беда[12], после чего облачился в черный сюртук и отправился на Рыночную площадь. Дверь дома оказалась заперта, и никто ему не отворил, когда он дернул за шнурок звонка, хотя ему показалось, что весь дом уставился на него своими блестящими окнами. Преисполнившись пламенного гнева и боевого задора, он вернулся домой, и тут обнаружил, что дочь примеряет только что присланное из Копенгагена подвенечное платье, и при этом совершенно непонятно, кто его заказал. Платье тем не менее село как влитое, к тому же в спинку оказалась вшита хитроумная система вставок из китового уса, благодаря которым сутулая спина дочери выпрямилась, и Катарина приобрела на удивление горделивую осанку. В плотном корсете на груди нашлась смоченная камфарными каплями тряпочка, которая, в сочетании с ментоловым маслом для пропитки фаты, присланным вместе с платьем, предназначалась для того, чтобы венчание не прерывалось приступами кашля. Тут пастор Корнелиус — который вообще-то всегда вел себя сдержанно и с достоинством — помчался бегом в церковь, и там его охватила такая ярость, что на губах выступила синюшная пена, а все оттого, что в церкви его ожидало сообщение о времени прибытия кареты и остальных экипажей и оттого, что тут уже начали плести венки, потому что Старая Дама, подобно многим другим, не хотела украшений из живых цветов, но решила, что венки должны быть из высушенных гвоздик и орхидей, которые некоторое время назад прибыли с Мадейры, а органист уже получил список псалмов для церемонии венчания, и в списке этом, кроме положенных по такому случаю произведений, числился еще и ряд старинных баллад. Но пробст не сдавался, на его стороне был Бог — в борьбе против этой женщины, этого безрогого дьявола. Она ни разу не переступала порога его церкви, он никак не мог ей доверять, ей никогда не удавалось скрыть отсутствие воспитания, и вот теперь она зашла столь далеко, что требует исполнять в церкви непристойные песни, но он потворствовать этому не собирается! И тут он увидел, что в бумагах, описывающих венчание и содержащих указания органисту, а также и предписания ему, пробсту, с изложением его свадебной речи, предписания, где в квадратных скобках было указано, что вот тут он откашляется, а тут вот поднимет голову и обведет взглядом прихожан, есть и листок, в котором настоятельно подчеркивается, что всем приглашенным следует захватить с собой зонтики, поскольку ожидается небольшой дождик — знак того, что Небо благословляет новобрачных и гостей — по окончании церемонии. В отчаянии пробст схватился за метрическую книгу, полагая, что если ее не будет, то и венчание не состоится, но книга в его руках раскрылась, и, чувствуя, как гнев его стихает, оставляя после себя лишь бессильную тоску, он прочитал о бракосочетании Катарины Корнелиус Бак и Кристофера Людвига Теандера — так, как будто оно уже состоялось, и когда, перелистав книгу дальше, он перевернул исписанные листы и дошел до чистых, то обнаружил на них сделанные его собственной рукой записи о рождении и крещении трех дочерей, которых к его удивлению и удивлению всего города родит Катарина. Тут Корнелиус понял, что не в состоянии бороться со Вселенной, и впервые ощутил, что устал, что он стар и нездоров, он впервые почувствовал, что возраст отделяет его от окружающего мира, и чувство это не покидало его и позже, когда он вычеркивал резкие слова из своей проповеди, которая по мере приближения к свадьбе становилась все более и более сдержанной, поскольку постепенно он стал находить положительные стороны в браке своей золотушной, чахоточной дочери с единственным наследником богатого семейства, пусть даже этот наследник и Кристофер Людвиг — шут гороховый, дурак, ничтожество.

Венчание прошло в соответствии с распорядком, изложенным в приглашении. В церкви пробст сам подвел дочь к алтарю, где ее ждал Кристофер. Рядом с ним стоял доктор Малер, ведь у Кристофера, считай, не было родственников, да и друзей найти не удалось, так как с самого детства его окружали только взрослые. Встав перед алтарем, молодые люди взглянули друг на друга так, словно действительно видели друг друга впервые, и гостям в первом ряду показалось, что Катарина, которой, вероятно, было плохо видно из-за пропитанной ментоловым маслом фаты, схватила сначала руку врача, полагая, что он и есть ее жених. Встречались ли молодые люди раньше, так навсегда и осталось тайной. Во время церемонии пастор Корнелиус строго следовал всем указаниям, лица новобрачных были совершенно бесстрастны, и разве что приступы кашля — несмотря на все меры предосторожности — несколько раз сотрясали Катарину, да еще Кристофер то и дело в растерянности поглядывал по сторонам в поисках часов. Дождь, который начался, когда молодожены покинули церковь, не прекращался всю ночь, и под утро сточные канавы превратились в бурные потоки, уносившие с собой обездвиженных, окровавленных и мертвецки пьяных адвокатов, чтобы все свершилось в соответствии с предсказанием.

Сама же Старая Дама на свадьбе так и не появилась.

Амалия была младшей из трех дочерей Катарины и Кристофера Людвига, и в детстве она нисколько не сомневалась, что ее отец — автомат. В жизни Кристофера после женитьбы произошли заметные изменения — теперь каждый вечер после ужина служанка вела его в гостиную к семье, а прежде он в одиночестве сидел в курительной комнате — при том, что сам не курил. Лицо его неизменно выражало равнодушную учтивость, свойственную ему с детства, и точно так же, как и прежде, он не сводил глаз с висящих в гостиной часов, как будто следил за движением стрелок, и, очевидно, именно это он и делал. Напротив него на диване сидела жена, которая из-за слабости здоровья не могла даже вышивать — хотя это было единственным занятием, которое ее когда-либо интересовало, — и за все свое детство Амалия лишь несколько раз слышала, как родители разговаривают друг с другом. Дочерей с малых лет приучали к тому, что надо вести себя как можно тише и незаметнее, и нередко случалось, что горничные, целыми днями напролет безуспешно боровшиеся в необъятном доме с пылью и компрометирующим запахом хлева, который так никогда и не удалось окончательно истребить хозяйственным мылом и заглушить запахом сушеных фиалок, проходя по комнатам со щетками и тряпками, натыкались на неподвижную семейную группу — в полной уверенности, что эти люди, как и копии классических статуй в человеческий рост, являются частью обстановки, и лишь время от времени это обманчивое впечатление нарушалось болезненным покашливанием Катарины или какими-то новыми изменениями очертаний тела Кристофера. Однако не следует думать, что дом семьи Теандеров был мертв. Да, конечно, члены семьи не очень-то деятельны, и бодрыми их явно не назовешь, но, возможно, это связано с тем, что эта семья — как, впрочем, и вся датская буржуазия тех лет — все меньше интересовалась внешней стороной жизни, сосредоточившись на внутренней и на том, что их окружало, и, в особенности, на часовых механизмах, так что эта похожая на восковые фигуры супружеская пара и трое их детей представляют собой воплощение мечты о том, как совместить непредсказуемость жизни с ходом часов и неумолимым течением времени.