– Нет ничего страшнее динамита архивов, – заметил Дзержинский бледному, как-то даже обмякшему Фрицу. – Умение ждать рвет сердце, но без этого пепеляще-кровавого умения мы не победим. Обвинение царизму надо готовить загодя: это тоже программа борьбы. Концепция государственного заговора

Из Лодзи Дзержинский отправился в Берлин; Роза Люксембург проводила совещание членов ЦК, – ситуация того требовала: разгром революции предполагал новые формы борьбы.

Поздно ночью, когда на квартире остались только Тышка, Ледер и Дзержинский, она заметила:

– Не знаю, права ли я, не вынося на суд товарищей мнения и чувствования… У меня такое ощущение, что в Петербурге началась мышиная драка за власть.

– Полагаешь, мы должны учитывать и это в нашей борьбе? – осведомился Дзержинский.

– С одной стороны, грех не учитывать разногласия между врагами – искусству политической борьбы надо учиться, мы в этом слабы, но – с другой – вправе ли мы позволять себе опускаться до такого низменного уровня, не поддающегося логическому просчету нормальных людей, каким характеризуется ворочающийся заговор в Петербурге? Не измельчим ли мы себя? – задумчиво сказала Люксембург.

– Какой заговор?! – Ледер пожал плечами. – Менжинский рассказывал кое-какие эпизоды о том, как там сражаются партии царедворцев, чтобы приблизиться поближе к трону… Обычная возня, свойственная абсолютизму… Заговор предполагает наличие персоналий. Нужен Кромвель. Или Наполеон. В России таких нет.

– Зато Азефы есть, – жестко сказал Дзержинский. – Точнее говоря, Азеф.

– Не уподобляйся Бурцеву, – заметил Ледер. – Он чуть ли не публично обвинял Евно в провокации.

– Вполне возможно, что он поступает правильно, – ответил Дзержинский и рассказал собравшимся о том, как видел члена ЦК эсеров садившимся в экипаж Герасимова.

– Не верю, – отрезал Тышка. – Ты мог обознаться, Юзеф. Не верю, и все тут. Да, барин от революции, да, внешность отталкивает, сноб и нувориш, но ведь он рисковал готовой, когда организовывал покушение на Плеве и великого князя Сергея! Он организовал, именно он, Азеф!

– Тем не менее я бы просил передать мое сообщение Бурцеву, – упрямо возразил Дзержинский. – Я ему доверяю. И еще я прошу, – он обернулся к Люксембург, – поручить нашим товарищам в Париже разыскать на улице Мальзерб, шесть, Андрея Егоровича Турчанинова… Это бывший охранник, который очень и очень помог нам в деле с полковником Поповым, вы помните… Весьма информирован; полагаю целесообразным включить его в это дело… Как и все мы, я отношу себя к идейным противникам товарищей эсеров, однако невозможно мириться с тем, когда честнейшие подвижники революции, вроде Сазонова или Яцека Каляева, гибнут по вине провокатора…

– Хорошо, – согласилась Люксембург. – Думаю, против Турчанинова возражений не будет.

Возражений не было, согласились единогласно; только Здислав Ледер убежденно повторил:

– Но вот что касается заговоров в Петербурге, ты не права, Роза. Не следует выдавать желаемое за действительное. Не такие же они идиоты, эти сановники, чтобы рубить сук, на котором сидят! В единстве их сила, они друг за дружку кого угодно уничтожат; милые бранятся – только тешатся…

Тем не менее Люксембург была права.

Именно после разгрома первой революции в Петербурге начал зреть заговор. Точнее говоря, заговоры, в подоплеке которых стояли сугубо личные интересы сановников, обойденных кусками пирога при дележе портфелей и сфер влияния.

… В мозгу Герасимова концепция государственного заговора родилась не сразу; работая бок о бок со Столыпиным, он постоянно думал, как сделать карьеру; понял, что премьер прямо-таки алчет террора – в первую очередь для того, чтобы оправдать в глазах общественного мнения свой безжалостный курс; виселиц понаставили не только на Лисьем Носу, но и по всей империи: «успокоение должно быть кровавоустрашающим».

Герасимов никогда не мог забыть, как премьер вспоминал о беседе с лидером кадетов Милюковым; встретились в первые недели столыпинского правления, когда Трепов всячески поддерживал идею коалиционного министерства.

Нервно посмеиваясь, Столыпин рассказывал Герасимову (встречались, как правило, после двенадцати, когда в охранку стекалась вся информация за день) о том, что Милюков – ах, либерал, чудо что за конституционалист! – сразу же отчеканил: «Получив право руководить империей, отчитываясь за свои действия перед Думой, мы недвусмысленно скажем революционным партиям о пределе свободы. В случае нужды – если они будут гнуть свое – поставим на всех площадях гильотины – и не картонные, а вполне пригодные для трагического, но, увы, необходимого действа».

Разошлись в одном лишь: Милюков требовал: «Министры должны назначаться и утверждаться Думой».

Столыпин стоял на том, что должности министров внутренних и иностранных дел, военного и морского есть прерогатива верховной власти и на откуп Думе никогда отданы не будут.

Из-за этого Трепов, незримо поддерживавший Милюкова, проиграл все, что мог. Государь, удовлетворенный тем, что кончились беспорядки и героем этой победы стал Столыпин, не взял дворцового коменданта Трепова на фрегат во время традиционного путешествия по шхерам; сановные «византийцы» сразу же оценили этот жест государя; со всех сторон понеслось: «Ату Трепова, ату его, шельмеца!» Трепов этого не перенес, умер от разрыва сердца.

Вместо бывшего своего любимца, столь ко времени преставившегося, государь решил пригласить в плавание московского генерал-губернатора, адмирала Федора Васильевича Дубасова, – с ним его связывали давние узы дружества. Женатый на дочери адмирала Сипягина, блестящий гардемарин Дубасов совершил кругосветное путешествие на яхте «Держава» еще в восемьсот шестьдесят четвертом году; во время русско-турецкой войны взорвал турецкий броненосец «Сейфи» – а сам-то был на маленьком катерочке «Цесаревич»; в восемьсот девяносто первом году командовал фрегатом «Владимир Мономах», на котором наследник, его высочество Николай Романов совершал плавание на Дальний Восток; в девятьсот пятом году получил звание генерал-адъютанта; по высочайшему повелению усмирил крестьян в Черниговской, Полтавской и Курской губерниях; постановлением совета государственной обороны был назначен в ноябре пятого года генерал-губернатором Москвы; расстрелял Пресню, за что жалован званием члена Государственного совета; эсер Борис Вноровский (дважды встречался с Дзержинским на квартире Каляева; фанат террора; все доводы Юзефа о том, что исход схватки решит не бомба, а противостояние идей, отвергал без спора) бросил бомбу в карету Дубасова, когда тот возвращался из Кремля к себе домой на Тверскую; адмирал отделался царапинами.

Вноровского убили на месте, – это было условие, выдвинутое Герасимову шефом боевой организации Азефом, осуществлявшим акт с санкции и ведома охранки: любимца государя следовало нейтрализовать, явный кандидат на место Трепова, этого допустить нельзя, слишком сладкая должность, носит стратегический характер – каждодневное влияние на государя.

Через три месяца Дубасов был уволен от должности генерал-губернатора и переведен в северную столицу; ждал назначения; эсеры-максималисты Воробьев и Березин бросили в него бомбу, когда адмирал гулял по Таврическому саду; снова пронесло; Березина и Воробьева повесили по приговору военно-полевого суда.

Именно тогда, выступая в Думе, депутат Родичев произнес летучую фразу:

– Хватит мучать Россию столыпинскими галстухами!

В Думе воцарилось гробовое молчание; потом все октябристы и большинство кадетов во главе с Милюковым и Гучковым поднялись и, повернувшись к правительственной трибуне, устроили овацию Петру Аркадьевичу; тот был бледен до синевы; выстоял пятиминутный шквал аплодисментов (это, кстати, было началом его конца, – не понял, что такое вызовет недовольство государя, ревнив к успеху). Милюков попросил Родичева извиниться перед Столыпиным; поначалу коллега не соглашался; Милюков нажал: «Это мнение фракции» (мнения такого не было еще, не успели организовать); в конце концов Родичев сдался; Столыпин, презрительно оглядев его, сказал: «Я вас прощаю»; протянутую депутатом руку не пожал, демонстративно отвернувшись; Дубасова тем не менее государь не взял на фрегат, поработал Столыпин: «За адмиралом охотятся бомбисты; ваша личность священна для народа; если рядом будет Дубасов, возможны эксцессы, которые повлекут к трагическим последствиям». Когда Герасимов получил данные перлюстрации писем высших сановников империи после овации, устроенной Столыпину в Государственной думе, когда он явственно увидел всю меру завистливой ревности, а то и ненависти к преуспевающему премьеру среди дряхлевших, бессильных, но вхожих к государю сановников, увенчанных звездами и крестами, полковник долго и многотрудно думал, как ему следует поступать дальше.