Май. Мы стоим на склоне грязной Оки, Катька сжимает мою руку. Я отпускаю воздушный шар – лети, я отпускаю тебя. На том берегу взрываются фейерверки – это не грохот снарядов, как и любовь – нет, не война.

И не делали ничего этакого. Сидели за столом, болтали ногами и ели подтаявшее мороженое, обнявшись. Чистили картошку на кухне, постоянно бежали, ехали куда-то в переполненном немытом автобусе. Я терялась в старой толстовке из секонда, волосы, беспокойные волосы, лезли в глаза и в рот. Ничего красивого, не кадр из фильма. Но сколько хорошего!

Или делали все. Ужинали в дорогих ресторанах с видом на что-то очень блестящее, катались в модной тачке по вечерней Москве, а я путалась в дорогих каблуках и в словах. И было все этакое-растакое: такси из города в город, широкие жесты, умные разговоры под звон бутылочного стекла, дорогие костюмы и трое часов на одном запястье. Споры в барах – были. Походы в театры и Третьяковка. И все так звенело и кричало! Но как будто и не было ничего. Ничего этакого.

Сейчас бы на кухню – чистить картошку и болтать ногами, говорить ерунду и расчесывать кудрявые волосы. И вдруг поймать себя на мысли: «Как же хорошо, как хорошо».

Крошечный город, вкруг – горы. Вечер. Мы с Сашей пьем чай за большим столом. Она вспоминает занятие по актерскому, пересказывая ответы студентов на личное: «Я люблю тебя – это…»:

– не уходи пока.

– я в говно.

– почти дискриминант, то есть ничего.

– я не могу говорить, когда я хочу говорить.

О чем думаешь ты, говоря эти заветные три слова? Расскажи мне о любви.

Москва. Весенняя и неугомонная. Я выхожу во двор, в моей руке – крохотная Машина. Этой светловолосой девочке скоро будет три, она только учится понимать себя.

– Маша, ты вылила горшок на пол, потому что хочешь, чтобы я с тобой поиграла? – спрашивает мама.

– Да, – отвечает.

– Ты плачешь из-за того, что папа уходит на работу?

Маша кивает.

Когда тебе нет трех, внутри так много чувств, а слов, чтобы их выразить, не хватает, ты убегаешь от взрослых, выкидываешь игрушки на пол, кусаешься или горько плачешь. Если спросить тебя: «Скажи, почему ты это сделала?», ты ответишь: «Я хотела, чтобы папа и мама были рядом». Скажи, милая, признание в любви и твое: «Я хочу, чтобы родной человек был со мной» – об одном?

Ты подрастешь, обязательно вырастешь, и научишься говорить о чувствах. Не придется играть в шарады. Но куда бежать и где прятаться, если неумением говорить о любви болеют взрослые?

В моей руке – маленькая Машина, мы идем на детскую площадку, отправляемся на Северный полюс. Девочка бегает и прыгает, а я вдруг понимаю, что детские площадки рифмуются с нелюбовью. Отовсюду злое и беспокойное: «Куда ты полез, слон!» «Как я от тебя устала!» «Посмотри на себя, как ты выглядишь!» «Не лезь!» «Ты не сможешь!».

Слишком много «не». Так мало «я верю в тебя», «я рядом». Мне не хватает воздуха, я хочу открыть форточку. Закрываю глаза, выдыхаю и понимаю: то, что я слышу – слова любви, но сказаны они на запрещенном языке, на таком нельзя говорить о чувствах.

Я разгадываю шарады. «Не лезь туда, слон» расшифровывается как «я переживаю и не могу справиться со своими эмоциями». «Я от тебя устала» – крик о помощи, «ты не сможешь» – страх проигрыша. Или победы. Кто знает?

Расскажи мне, пожалуйста, о любви. Чтобы я поверила, что ты, настоящий ты, про любовь ко мне. Или помолчим? Слова – самое незначительное, что случается между людьми. Будь со мной рядом. Здесь. Чтобы чувствовала, что ты меня любишь.

Вечер. Мы с Машей возвращаемся с детской площадки.

– Нёс, – говорит мне девочка, что значит «возьми меня на руки».

– Нёс, – соглашаюсь я.

Я беру Машу на руки, обнимаю крепко-крепко. Малышка, я сейчас говорю с тобой о любви. Скажи, ты меня понимаешь?

Кто-то однажды пошутил про мою подругу Дашку, сказав, что индейцы прозвали бы ее Дашка Покори Мужика. Дашка нравится, так всем нравится!

Издерганный рыжий троллейбус. Мы с подругой возвращаемся с учебы, обсуждаем очередного, который вроде бы да, а вроде и нет. «Бросай монетку», – смеюсь я. После передумываем – нужен кубик. Дашка нравится, так всем нравится. И вот был один, а как будто и не было, потом – другой, за ним третий. Опять не то. Снова слишком сложно, запутано, как и карта московского метро.

Что бросать в таких случаях? Или кого?

Звонок. Это Дашка и ее радостное: «Я влюбилась!». Да, поначалу раздражал, да, не замечала, но сейчас – спокойно и хорошо. Ясно и просто. И не надо гадать по руке, кидать монетку или звонить подругам. Сложно будет потом, в одной на двоих работе за счастье. Но сейчас все предельно понятно, схема казанского метро – одна линия.

Я смеюсь. Рада за Дашку. Все не так – сикось-накось и кувырком – если не твое. И ты, растерянная, бросаешь кубик, ищешь подсказки, чтобы не отвечать на свои вопросы. Лелька говорит, что в таких случаях нужно слушать себя. Я соглашаюсь. Передо мной сидит бесстыже счастливая Дашка, ее монетка в мусорном ведре. Подруга теперь знает: нет неправильного или верного выбора, люди, как и песни, и дороги, делятся на своих и чужих. И я с ней согласна.

Сколько времени я провожу в дороге? Сложно посчитать. Иногда думаю, что надо бы успокоиться, зажить жизнью нормального человека, родить троих – мал мала меньше. Потом отмахиваюсь от этих, не моих, мыслей. Можно мне еще, еще романтики дорог, и чтобы задорное «хей-нэ-нэ» так и играло в одном месте! Я люблю поездки за гениальные диалоги и за глубокую искренность, которые мы, незнакомцы, с такой щедростью выплескиваем друг на друга.

Как и сейчас. Потратив четыре часа жизни на попытки уехать из Москвы на «Бла-бла», я покупаю билет на поезд. В купе – шумная башкирка Регина, японец Адский, ему около двадцати, и бородатый Дмитрий, в прошлом – крутой юрист, в настоящем – тоже крутой, но, кажется, уже не юрист.

Поезд Москва – Казань. Мне стыдно за свой английский, но смелые слова превращаются в нелепые предложения, и все получается. Говорим обо всем и обо всем смеемся. Выгоняем из купе назойливого русского парня, он пытается напоить Адского коньяком и показывает фотографии детей, как доказательство своей состоятельности.

Ночь. «Ласточка» мчит все быстрее. Смесь из русского английского и запах быстрой лапши заполняют купе и коридор.

– В России тебе стоит называться другим именем, – говорит японцу Дмитрий.

– Why? – удивляется он.

Мы пытаемся объяснить Адскому, что его имя ассоциируется с крайне неприятным местом.

– Давай ты будешь Андреем? – настойчиво предлагает Дмитрий. – И, если решишь пить с русскими, только a little.

Бородатый умоляет японца не пить много в России. «Знал я одного китайца, которого напоили», – вспоминает он и задумчиво трогает свою бороду.

– Андрей, у тебя есть девушка? – продолжает разговор Дмитрий.

– Нет, я alone, – отвечает Адский и заинтересованно смотрит на меня.

Бородатый жмет японцу руку и хлопает его по плечу.

– Вот и мне все говорят wife, wife, а я не понимаю, зачем эта wife нужна. Была у меня девушка, но мой интерес к путешествиям она не раз…

– А как же любовь? – встреваю я, смеясь.

Дмитрий молчит.

– Ты в нее веришь? – удивляется башкирка Регина.

– Ну да, – я по-дурацки улыбаюсь.

Мне едва за двадцать. Я не знаю, ничего не знаю. Но я уверена – любовь не всем по размеру, до нее нужно дорасти, вырасти. Чтобы не болтались рукава и не слетали ботинки.

– Я уже ни во что не верю, – отвечает Регина. – Один клялся, что любит, но из семьи не уходил. Потом женился на другой, но продолжал бегать ко мне и говорить «люблю». Другой жил со мной, а, после того, как я помогла ему устроиться на работу в другом городе, уехал туда. Какая любовь?