Подаяния святыням были также очень велики, жертвы приносились обильные, всякий давал сколько мог, а иногда жертвовали по указанию жреца. Кроме этих средств храмы поддерживались особыми сборами: так, с каждой души взимали по монете; с купцов брали подать вещами, товаром; рыболовы за сельдяной промысл вносили подать деньгами или также товаром. Пленники и покоренные соседственные племена, как то: датчане, саксы, обращались в крепостных либо данников храма. Все золото, серебро и драгоценности, приобретенные войною, отдавались в храм. На Востоке подати, дани и приношения взимались мехами и полотном, которое шло в большем количестве и употреблялось жрецами на всякие надобности.

Во время паломничества, как то бывало примерно в праздник после уборки хлебов, племена, сходясь, передавали друг другу обо всем случившемся за истекший срок, и такой обмен мыслей и фактов немало влиял на сохранение народно-духовного единства. Виднейшая роль в собирании сведений со всех концов выпадала на жреца, который из всего почерпнутого вырабатывал для себя программу действий не только в отношении личного обогащения, но и в разрешении разных житейских вопросов и даже в политике. Будь только эти жрецы поумнее и пообразованнее, явись между ними характер Жижки или Петра Великого, которым жизнь была не дорога, лишь бы цвела родина, многое бы пошло иным путем. Стяжательность жрецов, их себялюбие и материализм попортили все. На собраниях народов у храмов, на этих огромных сходках решались важнейшие дела, даже творился суд[136]; но никогда жрецы не проводили идеи политического союза племен. Это не было в их интересах; они рисковали бы с развитием политических форм в славянском мире и объединением славянства в политический организм очутиться не у дел, а этого опасались жрецы больше всего, оберегая чутко свои права и власть. К Святовиту ходить могли все, но введение порядков ран и Арконы в Щетине, Волыни или в Старграде и наоборот не могло нравиться ни жрецам, ни князьям. Во славянстве каждый был про себя, а Святовит для всех.

Праздники славян имели чисто стихийное происхождение, будучи неразрывно связаны с жизнью и занятиями народа. Так Коляда, совпадавшая со временем христианского праздника Рождества, праздновалась, когда солнце пойдет на лето, а зима на мороз. Этот праздник, судя по урочищам и песням, был чрезвычайно распространен, доходя на западе до славянских колоний на Майне (Могане). Другой праздник весны, Авсень, от слова «овес», также был общим от Днепра до устьев Лабы. Во время гаданий у Святовита, в этот праздник жрец прятался за огромный пирог, причем если он совсем скрывался за этим пирогом, то, значит, предвиделся урожай; в противном случае делались всякого рода приготовления для сохранения припасов на неурожайное время. Этот же обычай соблюдался на востоке, в каждой семье, при праздновании Авсеня, но с тою разницею, что жреца заменял глава семьи. В Чехии, Моравии, Словакии и в соседних странах мартовское солнцестояние чествовалось обрядом сожигания соломенной куклы, каковой обряд в христианстве приурочен ко времени Масленицы. Этот же праздник, в воспоминание усопших, как прежде, так и теперь, сопровождается приготовлением особого блюда, блинов. В этом обряде выражалась идея связи между жизнью и смертью: блины, с одной стороны, имели символическое значение в смысле memento mori, с другой — выражали радость, ожидание весны, юности природы. Вообще весну встречали продолжительное время и весьма разнообразными способами, в ожидании от нее всего хорошего. Так, крашение яиц, приуроченное в христианстве к Светлой неделе, у языческих славян означало начало жизни и сопровождалось выкликиванием весны: «Весна красна, на чем пришла?» Все это были веселые праздники победной борьбы наступающей весны, развивающейся жизни, с исчезающею зимою, смертью природы. Сам Белбог, обновитель природы, светлое Солнце, по поверью, пляшет от радости и не заходит целую неделю во время весеннего равнодействия (в христианстве — в Пасхальную неделю).

Замечательны также весенние праздники: Семик и Троицын день. Зелень, венки, цветы, необходимая их принадлежность, говорят и напоминают о цветущей природе, юности, свежести и силе жизни. В период летнего солнцестояния был праздник Купалы, в христианстве приуроченный к 24 июня, дню памяти Иоанна Крестителя, оттого Иван, Ян Купала. В ночь под этот день прыгали чрез огонь и собирали целебные травы, выросшие будто во время солнцестояния; искали папоротник, указатель кладов. Концом июня и началом июля определялись проводы весны. В теперешний Петров день опять сожигали соломенные чучела, Кострому и Ярилу, либо топили их в воде, прощаясь с хороводами и встречая отрадное время с некоторым трепетом. В этот день в последний раз веселились пред осенью, которая начинается праздником по уборке хлеба. Но степень веселости этого праздника зависела от жатвы и урожая; вообще период осенний, пасмурный, отживающий и встречающий смерть, зиму, был и есть наиболее скучный и однообразный для народа[137].

Кроме празднеств и обрядов в честь богов религия славян обставляла различными церемониями некоторые важнейшие моменты и акты человеческой жизни. Наиболее замечательными по своей выработанности были обряды похоронные. Похороны совершались двояким способом: чрез сожигание и чрез погребение, способ, сравнительно позднейший. Когда совершилась окончательная смена одного обычая другим, трудно определить. Несомненно, что был период, когда и сожигание и погребение практиковались одновременно. Можно поэтому полагать, что перенесенное из Индии сожигание умерших и с ними вместе их жен сохранилось долее в тех местах, где долее держалось стихийное поклонение. Славяне веровали, что души непогребенных витают в пространстве, обращаясь в разных животных и насекомых или в дым и огонь. Они верили также, что во время сна душа отделяется от тела, может странствовать и посещать отдаленные места. Такое верование как бы иллюстрируется сожжением тела; тело, подвергшись действию огня, обращается в дым, исчезающий в воздухе по легкости своей консистенции, и это исчезновение служит образом парения души в пространстве. Вера в очистительную силу огня также много способствовала развитию у славян обычая сожигать мертвых; наконец этот обычай целиком взят с прародительского Гиндукуша, Памира и Индии, где до сих пор сожигают тела и где цивилизация человечества пришла в свое время к такому обычаю, на тех же санитарных основаниях, на каких в новейшее время к нему пришли на западе Европы.

Невозможно определить время, когда славяне перешли от сожжения мертвых к их погребению; но вероятно, что эта смена одного обычая другим совершалась с появлением христианства у славян и после знакомства их с чужеземцами. И опять-таки не везде сожжение вывелось разом. Так, еще в VIII ст., когда христианская проповедь очень сильно начала проникать с берегов Черного моря на юг России, аравитяне на Волге подробно описывают похороны какого-то знатного славянина чрез сожжение[138]. Этот обычай искоренялся столетиями, с заменою древних религиозных представлений стихийного характера новыми, человекообразными, с развитием особого почитания бренных останков любимых существ, родоначальников или людей знаменитых. И в этом отношении религиозные воззрения греков несомненно должны были оказать свое влияние на славян.

Вера в полубогов легко могла усвоиться славянами, и они стали представлять загробную жизнь как продолжение земного существования, только невидимого, приурочивая загробную деятельность умерших людей к интересам своей собственной жизни и к условиям обстановки. Отсюда обычай снабжать покойника пищею и класть с ним в могилу принадлежности его земных занятий.

Изложив, насколько дозволял сжатый объем настоящего исследования, разбросанные сведения о древних верованиях славян, мы полагаем, что, какое содержание ни получали и в какие формы ни влагались славянские религиозные воззрения под влиянием чужеземцев или условий окружающей обстановки, в основании всех этих верований лежит глубоко укоренившийся стихийный элемент. Под влиянием, вероятно, греческого учения, шедшего по Днепру и, благодаря славянской взаимно-сти, распространявшегося по Припети, Висле, Варте, Одре и Лабе, языческое поклонение истуканам проникло до Вагрии, где и утвердилось в городищах, без храмов и жрецов. У взморья, где кипела торговля, где сходились со славянами чужестранцы со всей Европы, оно оформилось окончательно. Тут кроме позаимствованного выработалось нечто и свое, самобытное; здесь зарождалось что-то вроде религиозного союза, сюда стекались славя не из далеких стран, из России и от Адриатики с Лабою. Но эта заря национального объединения на началах религиозного единства не успела разгореться и погасла в XII столетии, когда немцы накрепко овладели Одрою, когда Польша отделилась от славянского востока, когда в России окрепло Московское княжество и пошло своим собственным путем. Тем не менее везде, где еще живет славянство, признаки старины не исчезают и живут из века в век, в преданиях и поверьях народа.