В 1310 г. корона по женской линии Премысловичей переходит в дом Люксенбургский, в лице Ивана. В это время папы уже окончательно вступили в роль политических деятелей, раздавая короны сообразно личным выгодам. Новый король покорным прислуживаньем как папе, так и Германии положил начало долголетним кровопролитиям, известным под названием гуситских войн. Последние стоят в тесной связи и с другим, важным в истории умственной жизни Чехии событием — с основанием Пражского университета при короле Карле I (1346–1371); учреждение это вскоре после своего основания в 1347 г. считало уже 11 000 студентов. Пражский университет был долгое время центром не только местного, но всего славянского и германского ученого мира[81], и потому неудивительно, что именно там зародились начатки необычайных событий, имевших впоследствии влияние на мысли, цивилизацию и строй не только Чехии, но и всей Германии, с отголоском до Парижа и Москвы. Здесь впервые столкнулись славянские и немецкие идеи, тут они боролись, очищались, здесь зарделось зарево воинственного пожара, возжженного Гусом, предтечею Лютера. Последний говаривал, что за обладание Евангелием, верным, очищенным, мы обязаны Гусу и Иерониму Пражскому. Едва ли не то же самое мог бы сказать и победоносный витязь севера, всесторонне ученый и образованный Густав-Адольф, о Жижке, этом самородном славянском вожде, воскресившем в своих знаменитых походах давно угасшую память о громких победах воинственных детей Славы и передавшем свое искусство великому королю-полководцу.
В конце XIV ст. в чешском населении уже начинает проявляться назревавшая до сих пор раздвоенность общественных понятий и интересов, причем на одной стороне группируются папы со шляхтою и духовенством, на другой — славянский народ. Систематическое изолирование королевской власти от народа, вследствие чего первая утратила свою связь с последним, перестала быть живою силою в стране и не только не регулировала взаимных отношений между общественными классами, но и сама стала игрушкою в руках придворных, утрата высшими сословиями своего национального типа и традиции; корыстолюбие, невежество, безнравственность и подлое равнодушие к народу духовенства — все это порождало напряженность отношений массы к тем, кто над нею возвышался. С обеих сторон все чаще и чаще повторялись случаи грубой расправы, предвестники роковой борьбы. Началась и она: за дело религии, народа и языка вступились магистр Пражского университета Иван Гус, родившийся в 1369 г. в местечке Гусенице, и обыватель Иероним Пражский. Но где и пред кем было искать покровительства, когда в это время, в 1409 г., было трое пап (Александр V, Григорий XII и Венедикт XIII) и три императора (Вячеслав Чешский, Сигизмунд Венгерский и Тоштя)? В конце царствования Вячеслава IV революционное движение в Богемии было уже в полном ходу, но не находилось еще ближайшего повода к соединению недовольных единомышленников.
В 1419 г. вступает на престол Сигизмунд, король Угрский, уже известный народу своими происками у пап и на Констанцском (Костица) соборе; выразители народного движения — Гус и Иероним были сожжены: первый — в 1415 г., второй — в следующем году. Этим актом озлобления собора и слабости короля дело быстро приблизилось к развязке. Пока Сигизмунд устраивал свои дела в Угрии, где напор турок требовал особых военных мер, прошел целый год, которым чехи воспользовались как нельзя лучше. Когда собрался в сентябре 1419 г. сейм, то гуситы, приверженцы учения Гуса и противники Сигизмунда, были в большинстве, и потому все постановления сейма пошли вразрез с католичеством, короною и иноземцами. Этим настроением сейма невольно была увлечена и царица София, вдова короля Вячеслава IV, которую Сигизмунд оставил правительницею Чехии. Гуситы требовали Евангелия, свободы совести и проповеди на родном языке, а чашники — причащения под двумя видами. Весь сейм стоял горой за честь отечества, и королю ставили в обязанность защищать пред папою мнимых еретиков, ибо действительных, по мнению гуситов, не было в Чехии. Первым требованием противной короне партии было не помрачать более памяти мучеников Гуса и Иеронима Пражского. От этого требования перешли незаметно ко внутренней политике, постановив не допускать иностранцев ни на какие должности, присвоенные исключительно коренным жителям, не исключая и городских должностей. Далее был затронут еврейский вопрос, причем короля просили освободить народ раз-навсегда от этих пиявок. Наконец перешли к последнему пункту — к отечественной, или народной, обороне; в этом вопросе волнение и страсти не имели пределов.
Царица София едва удерживала движение; дворянство выжидало исхода, чтобы примкнуть к той или другой стороне, а Сигизмунд, успокаивая и формируя армию, даже не знал, что главная его подпора, католики, с трудом удерживаются лишь в нескольких городах. Вожаки в это время окрепли, а ядро, славянская народная партия, уже успела вырасти в крепкое, большое тело из сельского духовенства, ремесленников, торгового люда, даже крестьян; и к этому телу примкнули все недовольные королем, католичеством и управлением страны. Для совещания они сходились в таборы, тысяч в пятьдесят, под предлогом молитвы и причастия. Душою этих таборов был Жижка, страстный и предприимчивый военный деятель; духовная поддержка шла от его друга и сотрудника Николая Гуса. Последний не дожил до желанных результатов, зато Жижка, вышедший из массы, скоро обратился в народного героя, настолько же страшного, как и незабвенного. Особенность его фигуры и характера достойны того, чтобы о них сказать несколько слов: он был среднего роста, коренастый, широкоплечий, с такою же грудью; губы толстые, сильно развитая голова, и кривой на один глаз, всегда острижен и с длинными усами; он был краснобай и знаток ратного дела. Неподкупность, самозабвение и преданность только одному народному делу были выдающимися чертами его характера. Палацкий называет Жижку фанатиком; но разве иным возможно быть, когда дело идет о религии, тесно связанной с национальностью, народом и страною? Да и какой имел пример этот сын народа, уроженец Трокнова, которому возражали тысячи католических фанатиков? По крайней мере, Жижка действовал без оглядки, для своих и на их пользу, не думая о себе до такой степени, что под конец это-то самозабвение послужило во вред, не только ему, но и всему народу, который пролил столько крови для своего освобождения. Было несколько случаев, когда Жижка легко мог достигнуть власти Марибора или Сама, но чистота его убеждений не дозволяла ему и думать об этом, и вот подобная-то неуместная совестливость отразилась впоследствии на его отечестве весьма печально.
Жижка с самого начала верил в бесплодность переговоров и потому давно и исподволь приступил к устройству народной военной силы. На его стороне было несколько чешских рыцарей, уже известных Европе своею храбростью во время последних крестовых походов; но вступать в бои с рыцарями Сигизмунда и с венгерскою кавалериею, которые давили своею массою, нельзя было и помышлять. Поэтому Жижка приступил к созданию такой пехоты, которая наиболее соответствовала бы нраву и обычаям народа. Его армия была вооружена копьями, которых древко с железным наконечником имело до 15 футов длины; топорами и косами. Небольшое число людей имели двояки и ручники (ружья, мускеты). Войско Жижки, превосходно организованное, неоднократно доказало чужеземцам свою крепость и силу народа. Стройные массы вроде полковых колонн, таборы, двигались бесповоротно вперед, с верою в Бога и за народную правду. На артиллерию Жижка обратил особенное внимание; орудия, под названием струбниц, гавниц, гарковиц и тарасниц, употреблялись им очень искусно в поле, при осаде и обороне; из них стреляли делом (ядром) в 16 фунтов веса. Таким образом, это новообразованное славянское войско не только отличалось от отжившего феодального новым оружием, но и обладало такою стойкостью пехоты, как нигде; за нею следовала хотя и малочисленная, но храбрая конница и еще невиданная в сражениях легкая артиллерия. Дух этой армии был превосходен, а повиновение и исполнительность беспримерны. Нисходящий порядок командования был не хуже теперешнего. Каждый знал свою обязанность, свое место, свою власть, и горе тому, кто их забывал.
