- Да... брат мой... - с горечью сказал господин Гарди, - но прежде к радости исполненного долга присоединялись дружба и любовь, наполнявшие мою жизнь... Их нет теперь, и они оставляют в моем сердце громадную пустоту. Я надеялся, что религия заполнит опустевшее место... Но мою душу питали только отчаянием и убеждали меня, что чем больше я буду ему предаваться, чем больше буду мучиться, тем угоднее стану Создателю...

- Вас обманули, брат мой, уверяю вас. Бог желает счастья человеку, потому что хочет, чтобы он был добр и справедлив.

- О! Если бы я раньше слышал эти слова надежды! - воскликнул господин Гарди. - Мои раны давно бы излечились, я давно бы начал то благое дело, продолжать которое вы мне советуете... Я, может быть, нашел бы в нем утешение и забвение от моих горестей. Но сейчас... О! Ужасно сознаться, меня так приучили здесь к страданию, что оно, кажется, должно навсегда парализовать мою жизнь!

Затем, устыдившись того, что снова поддался унынию, господин Гарди закрыл лицо руками и продолжал расстроенным голосом:

- Простите... простите меня за слабость... Но если бы вы знали, каково человеку, жившему только сердцем, разом всего лишиться! Поверьте, что боязнь, бессилие и колебания заслуживают жалости, а не презрения!

Смиренное признание господина Гарди производило столь тяжелое впечатление, что Габриель был тронут до слез. В этом почти болезненном унынии Габриель с ужасом видел следы влияния преподобных отцов, которые умеют так искусно растравить рану, нанесенную нежной, чувствительной душе, вливая в нее каплю за каплей горький яд безотрадных максим, и которые хорошо знают, что бездна отчаяния невольно притягивает страдальца, и стараются как можно глубже ее вырыть, чтобы жертва, околдованная, обезумевшая, не сводила с нее пылающего, пристального взора до той поры, пока наконец бездна не поглотит человека, а жадность преподобных отцов не захватит того, что от него осталось... Напрасно синеет лазурь эфира, напрасно золотые лучи солнца блестят на небосклоне, напрасно несчастный знает, что будет спасен, если только поднимет глаза к небу, напрасно даже бросает он на него беглый взгляд... - скоро, уступая всесильным адским чарам этих злодеев-святош, он снова погружается взором в разверстую бездну, которая его притягивает. То же случилось и с господином Гарди. Понимая опасность положения, Габриель собрал все силы, чтобы вырвать его из этого уныния, и воскликнул:

- Что вы говорите, брат мой, о жалости и презрении? В глазах Бога и людей может ли быть что-либо священнее души, которая, испытав бурю страстей, ищет успокоения в религии? Успокойтесь... раны ваши излечимы... Стоит вам покинуть этот дом, и они быстро заживут... поверьте мне!

- Увы! Если бы возможно было надеяться на это!

- Да... поверьте, что они заживут, как только ваши прежние горести, перестав будить в вас отчаяние, пробудят утешительные, почти сладостные мысли!

Господин Гарди на минуту был ослеплен тем светлым будущим, какое вторично открывали перед ним евангельские слова Габриеля.

С трепещущим от столь разнообразных волнений сердцем он воскликнул:

- О! Какая святая сила заключается, брат мой, в ваших словах! Как умеете вы превращать горечь обиды в сладость прощения! Мне начинает казаться, что спокойствие и мир возвратились в мою душу, когда я думаю о том, что вы говорите.

- О, вы увидите, - с увлечением продолжал Габриель, - какие сладкие радости ждут вас! Молиться за тех, кого любишь, кого любил! Сочетать в молитвах все, что мы любим, - с Богом! А эта женщина, любовь которой была вам так дорога!.. Зачем вспоминать о ней с болью? Зачем бежать от этих воспоминаний?

- О! - Я вас понимаю теперь! - воскликнул господин Гарди. - Молиться... это любить... Молитва - прощение вместо проклятия, надежда вместо отчаяния, сладкие, как плодотворная роса, слезы - вместо жгучих слез отчаяния! О, я вас понимаю! Вы не говорите: страдать - молиться; я чувствую, что вы правы, говоря: надеяться, прощать - вот в чем молитва! Благодаря вам я без страха вернусь к жизни.

И с этими словами он протянул ему руки, повторяя:

- Брат мой, вы снова, еще раз спасли меня!

И добрые, честные люди крепко обнялись.

Мы знаем, что Роден и отец д'Эгриньи присутствовали невидимыми свидетелями при этой сцене, подслушивая с всепожирающим вниманием. Роден не упустил ни одного слова из беседы. В ту минуту, когда Габриель и господин Гарди бросились в объятия друг к другу, он отвел свои змеиные глаза от отверстия, в которое глядел. Лицо иезуита выражало радость и дьявольское торжество. Отец д'Эгриньи, которого конец этой сцены поверг в уныние, не понимал победоносного вида своего сообщника и глядел на него с несказанным изумлением.

- _У меня есть теперь зацепка!_ - грубо и резко заметил Роден.

- Что хотите вы этим сказать?

- Имеется здесь дорожный экипаж? - спросил Роден, не отвечая на вопрос почтенного отца.

Д'Эгриньи вытаращил глаза и машинально повторил:

- Дорожный экипаж?

- Ну да... что я, по-еврейски, что ли, говорю? - нетерпеливо сказал Роден. - Кажется, ясно? Есть здесь дорожный экипаж?

- Конечно... мой собственный.

- Пошлите сейчас же за почтовыми лошадьми.

- Зачем?

- Чтобы увезти господина Гарди.

- Увезти господина Гарди? - переспросил аббат, думая, что Роден бредит.

- Ну да, вы его свезете в Сент-Эрем.

- В это пустынное и печальное место... господина Гарди?

Отцу д'Эгриньи начало казаться, что он видит сон.

- Ну да: господина Гарди, - пожимая плечами, сказал Роден.

- Увезти господина Гарди... теперь... когда Габриель...

- Не пройдет и получаса, как господин Гарди на коленях будет умолять меня увезти его из Парижа как можно дальше, в пустыню, если это возможно.

- Но Габриель?

- А письмо от архиепископа, которое сейчас принесли?

- Да ведь вы сказали, что поздно!

- Тогда у меня не было _зацепки_, а теперь есть! - отвечал отрывисто Роден.

И с этими словами преподобные отцы поспешно покинули тайник.

36. ПОСЕЩЕНИЕ

Бесполезно указывать, что Габриель, спасая господина Гарди, пользовался, с присущим ему достоинством, самыми благородными средствами, чтобы вырвать его из-под убийственного влияния святых отцов. Ему, с его чистой и прекрасной душой, было противно открывать низкие интриги злодеев, и он решился бы на это средство только в крайнем случае, если бы его проникновенные и дружеские слова были бессильны перед ослеплением господина Гарди.