- Вы снова наш! Теперь я больше в этом не сомневаюсь! - воскликнул кузнец.
- Надеюсь, друг мой! - отвечал господин Гарди.
- Вы принимаете предложение мадемуазель де Кардовилль?
- Я напишу ей об этом... Но прежде, - серьезным тоном прибавил господин Гарди, - я должен поговорить с моим братом... - И господин Гарди протянул руку Габриелю. - Вы позволите ведь мне называть вас так... вас, великодушного проповедника братства?
- О! Я спокоен, когда вы с ним, - сказал Агриколь, - а пока сбегаю к мадемуазель де Кардовилль поделиться с ней счастливой новостью. Однако позвольте, господин Гарди: если вы сегодня покинете этот дом, где же вы поселитесь? Не хотите ли поручить это дело мне?
- Мы переговорим обо всем с нашим достойным и добрым братом... а пока передайте мадемуазель де Кардовилль мою благодарность и скажите, что я буду иметь честь ей ответить!
- Знаете, трудно не потерять голову от радости! - воскликнул Агриколь в восторге и, обняв Габриеля, шепнул ему на ухо: - Через час я буду здесь... но не один... поголовное ополчение... вот увидишь... не говори только господину Гарди... у меня родилась одна идея!
И кузнец исчез, вне себя от неописуемого счастья.
Габриель и господин Гарди остались вдвоем.
- Что же вы думаете обо всем этом, ваше преподобие? - озадаченно спросил Родена аббат д'Эгриньи.
- Я думаю, что у архиепископа опоздали и что этот еретик-миссионер погубит все! - отвечал Роден, до крови кусая ногти.
35. ИСПОВЕДЬ
Когда кузнец покинул комнату, господин Гарди сказал, подходя к Габриелю:
- Господин аббат!..
- Нет! Зовите меня братом... я настаиваю на этом! - ласково отвечал молодой миссионер, протягивая ему руку.
Господин Гарди дружески пожал ее и начал:
- Брат мой! Ваши слова меня воскресили, напомнили об обязанностях, о которых я забыл... Теперь остается желать, чтобы у меня хватило силы на новое испытание... Вы - увы! - не знаете всего.
- Что хотите вы этим сказать? - с участием спросил Габриель.
- Я должен сделать вам тяжкое признание... Согласны ли вы выслушать мою исповедь?
- Прошу вас, скажите не "исповедь", а "признание", - сказал Габриель.
- А разве вы не можете выслушать меня как духовник?
- Я стараюсь, насколько возможно, избегать официальной исповеди, если можно так сказать... - начал миссионер. - По-моему, в ней много печальных и неудобных сторон... Между тем я... я счастлив, очень счастлив, когда могу внушить такое доверие, что друг пожелает открыть мне свое сердце, как другу. Но так как по добровольно данным мною обетам, - молодой священник не мог при этом удержаться от вздоха, - я принадлежу церкви, то обязан повиноваться ее предписаниям. Поэтому, если вы желаете, я могу выслушать вас и в качестве духовника.
- Вы повинуетесь постановлениям, с которыми в душе не согласны? спросил господин Гарди, изумленный этой покорностью.
- Брат мой, чему бы ни научил нас опыт, что бы ни раскрыл он, - грустно продолжал Габриель, - добровольно и сознательно произнесенные обеты являются для священника священным обязательством... а для честного человека - честным словом... Пока я принадлежу церкви, я повинуюсь ее дисциплине, как ни тяжела она подчас.
- Даже для вас, брат мой?
- Да, для нас, деревенских священников или городских викариев, для всех нас, скромных пролетариев духовенства, простых работников в винограднике Господнем. Аристократия, постепенно проникнувшая в церковь, управляет нами с несколько феодальной суровостью; но божественная сущность христианства такова, что она противостоит всем злоупотреблениям, которые хотят его извратить. В самых смиренных слоях низшего духовенства, лучше чем где бы то ни было, я могу служить святому делу обездоленных и проповедовать освобождение. Вот почему, брат мой, я остаюсь в церкви и подчиняюсь ее дисциплине. Я говорю вам это, брат мой, - прибавил Габриель экспансивно, потому что и вы и я исповедуем одну истину: ремесленники, которых вы собрали, чтобы делить с ними плоды ваших работ, не являются больше обездоленными... Поэтому тем добром, которое вы делаете, вы служите Христу гораздо более деятельно, нежели я...
- И я буду ему служить, только бы хватило сил!
- А отчего бы вас могли покинуть силы?
- Если бы вы знали, как я несчастлив! Если бы знали, какие удары на меня обрушились!
- Несомненно, разорение и пожар, уничтоживший вашу фабрику, прискорбны...
- Ах, брат мой! - прервал его господин Гарди. - В этом ли только беда! Неужели мое мужество покинуло бы меня перед несчастием, которое можно исправить деньгами? Но увы, есть другие потери, не возместимые ничем... бывают в сердце руины, восстановить которые нельзя!.. И тем не менее сейчас, поддаваясь обаянию ваших великодушных слов, я чувствую, что будущее, такое мрачное до сих пор для меня, теперь становится яснее. Вы меня подбодрили, оживили, напомнили о той миссии, которую я должен выполнить в этом мире.
- Продолжайте, брат мой!
- Увы! Мной снова овладевает страх, когда я подумаю, что должен вернуться к деятельной жизни, в мир, где я так страдал!
- Что же порождает этот страх? - с возрастающим участием спросил Габриель.
- Выслушайте меня, брат мой! Всю свою нежность и преданность я сосредоточил на двух существах: на друге, которого я считал искренним, и на другой, более нежной привязанности... Друг изменил мне самым коварным образом... женщина, пожертвовавшая ради меня долгом, имела мужество - и я, конечно, могу ее только уважать за это - пожертвовать нашей любовью ради спокойствия своей матери и навеки покинула Францию... Я боюсь, что излечить эти горести невозможно и они своей тяжестью превысят мои силы и не дадут мне следовать по новому пути! Я сознаюсь в своей слабости, я знаю, что она велика, но я боюсь ее еще сильнее с тех пор, как понял, что не имею права жить в бездействии, если могу что-нибудь сделать для человечества... Вы раскрыли мне глаза на мои обязанности, и единственное, чего я боюсь теперь, несмотря на правильное решение, повторяю вам, это, чтобы я не лишился сил, очутившись в свете и почувствовав, как он теперь для меня пуст и холоден.
- А разве честные рабочие, которые ждут и благословляют вас, не заполнят для вас мир?
