После минутного молчания, с обычной для нее откровенностью она заговорила:

- Дорогой кузен... я не умею молчать и таить то, что у меня на сердце... Поговорим немного - поговорим, как друзья - о том прошлом, которое нам сумели так отравить, а затем забудем о нем, как о дурном сне.

- Я буду отвечать вам вполне откровенно, если даже и рискую повредить себе в вашем мнении, - сказал принц.

- Как решились вы появиться в театре с этой...

- С этой девушкой? - прервал ее Джальма.

- Да, кузен, - подтвердила Адриенна, с беспокойным любопытством ожидая ответа.

- Незнакомый с обычаями вашей страны, - отвечал Джальма без смущения, потому что он говорил правду, - с умом, ослабевшим от отчаяния, обманутый коварными советами человека, преданного нашим врагам, я думал, что если, как уверял меня этот человек, я притворюсь перед вами влюбленным в другую, то смогу возбудить вашу ревность и...

- Довольно, кузен, я все понимаю, - перебила Адриенна, желая избавить его от тяжелого признания. - Я была, должно быть, слишком ослеплена отчаянием, если сразу не поняла злобного заговора, особенно после вашего безумно смелого поступка, когда вы рискнули жизнью, чтобы поднять мой букет, - прибавила она, вздрагивая при этом воспоминании. - Еще одно слово, - сказала она, - хотя я уверена в ответе. Вы не получили письма, посланного мною утром того дня, когда мы увиделись в театре?

Джальма не отвечал. Мрачное облако скользнуло по его прекрасным чертам, и на полсекунды его лицо приняло такое страшное выражение, что Адриенна испугалась. Но это гневное возбуждение быстро улеглось под влиянием какой-то мысли, и чело Джальмы стало снова спокойным и ясным.

- Я был, значит, более снисходителен, чем сам предполагал, - сказал принц Адриенне, смотревшей на него с изумлением. - Я желал предстать пред вами более достойным вас, кузина. Я простил человеку, внушавшему мне пагубные советы под влиянием моих врагов... Теперь я уверен, что он похитил ваше письмо... Сейчас, думая о том, сколько мук он мне этим причинил, я на минуту пожалел о своей снисходительности... Но я вспомнил ваше вчерашнее письмо... и мой гнев пропал.

- Теперь покончено с ужасным прошлым, со всеми страхами, подозрениями и недоверием, мучившими нас так долго, заставившими нас сомневаться друг в друге. О да! Прочь воспоминания об этом прошлом! - воскликнула мадемуазель де Кардовилль с глубокой радостью.

И, как бы желая освободиться от всех грустных мыслей, тяготивших ее, она прибавила:

- Зато перед нами будущее... целая вечность... счастливое, безоблачное будущее, без препятствий... с широким, чистым горизонтом впереди... таким обширным, что границы его ускользают из поля зрения...

Невозможно передать выражения, с каким были сказаны эти слова, дышавшие радостью и увлекательной надеждой. Но вдруг на лице Адриенны мелькнула тень нежной печали, и она прибавила глубоко взволнованным голосом:

- И подумать... что в эту минуту... есть все-таки несчастные, которые страдают!

Это неожиданное, наивное выражение сочувствия к несчастным в ту минуту, когда счастье молодой девушки достигло высшего предела, до такой степени поразило Джальму, что он не выдержал и, невольно упав на колени перед Адриенной, сложил руки и обратил к ней свое изящное лицо, на котором сияло выражение страстного обожания.

Затем, закрыв лицо руками, он безмолвно поник головою.

Наступила минута глубокого молчания. Адриенна первая прервала его, увидав слезы, пробивавшиеся сквозь тонкие пальцы принца.

- Что с вами, друг мой? - воскликнула она.

И движением быстрее мысли она склонилась к Джальме и отняла его руки от лица. Оно было залито слезами.

- Вы плачете? - воскликнула мадемуазель де Кардовилль, не выпуская в волнении рук принца.

Он не мог отереть слез, и они текли, как хрустальные капли, по его золотисто-смуглым щекам.

- Такого счастья, какое я испытываю теперь, не мог испытать никто, начал принц нежным, звонким голосом, изнемогая от волнения. - Я подавлен... у меня сердце переполнено грустью... вы дарите мне небо... и если бы я мог отдать вам всю землю... я все же остался бы неоплатным должником... Увы! Что может человек предложить Божеству? Благословлять его... обожать... но невозможно вознаградить за те дары, которыми оно его осыпает. Остается страдать от этого не из гордости, а всем сердцем...

Джальма не преувеличивал. Он говорил о том, что испытывал в действительности. И образная манера выражаться, свойственная жителям Востока, верно передавала его мысль.

Его сожаление было так искренно, смирение так наивно и кротко, что Адриенна, тронутая до слез, отвечала ему с выражением серьезной нежности:

- Друг мой... мы оба на вершине счастья... Будущее наше блаженство не имеет границ... и все-таки... нас обоих посетили грустные мысли... Это оттого... что есть такое счастье, обширность которого смущает... Ни сердце, ни душа, ни ум не могут его разом вместить. Оно пробивается наружу... теснит грудь... Цветы иногда склоняются под слишком жгучими лучами солнца, хотя оно для них - и жизнь и любовь... О друг мой! Велика эта печаль, но как сладка!

При этих словах голос Адриенны невольно стих и голова склонилась, как будто девушка действительно изнемогала под тяжестью своего счастья...

Джальма оставался на коленях перед нею. Его руки были в ее руках и, склонившись к нему головой, Адриенна смешала свои золотые кудри с черными, как смоль, кудрями Джальмы, и ее лоб цвета слоновой кости коснулся янтарного лба принца.

Сладкие безмолвные слезы двух влюбленных, медленно стекая и смешиваясь, вместе падали на их тесно сплетенные нежные руки...

Пока эта сцена происходила в отеле Кардовилль, Агриколь шел на улицу Вожирар к господину Гарди с письмом от Адриенны.

30. "ПОДРАЖАНИЕ ХРИСТУ"

Господин Гарди, как мы уже говорили, занимал отдельным флигель уединенного дома на улице Вожирар, населенного множеством преподобных отцов иезуитов. Трудно найти место более спокойное и тихое. Здесь всегда говорили шепотом; даже в разговорах слуг было нечто келейное, а сами манеры их исполнены лицемерия. Как все, что вблизи или издалека подвергается угнетающему и обезличивающему влиянию этих людей, оживление и жизнь отсутствовали в этом доме, заполненном угрюмой тишиной. Пансионеры дома вели в нем тягостно-монотонное и скучно-размеренное существование, прерываемое время от времени молитвами. Поэтому цели и намерения святых отцов достигались уже вскоре: ум, лишенный пищи, возбуждения, отрезанный от внешних сношений с людьми, чахнул в одиночестве; казалось, даже сердце билось медленнее, душа погружалась в дремоту и нравственная энергия понемногу исчезала. Наконец потухали желания, пропадала воля, и все пансионеры, подвергавшиеся процессу полного самоуничтожения, делались такими же "_трупами_" в руках членов конгрегации, как и новички, вступившие в орден.